Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— У нас в гражданскую, — говорил Блюхер, вертя в руках вилку, — в атаку поначалу ходили колоннами, можно сказать, толпами. Почему? Потому что — крестьяне. А у них очень крепки навыки общинного существования, боязнь потерять чувство локтя, неуверенность, страх. В этом все дело. Потом, постепенно, под давлением обстоятельств, вернулись к построению цепями, к рассыпному строю… А конница? Там она большая редкость. Но и та — исключительно лавой, стремя к стремени, как во времена Чингисхана. И это на пулеметы и пушки…

Посмотрел пытливо и трезво в глаза Алексея Петровича и, будто удостоверившись, что собеседник все понимает, как надо, кивнул удовлетворенно головой и продолжил:

— Теперь перенесите это в Китай, где народу в несколько раз больше, где деревни тянутся, не прерываясь, на десятки и сотни километров по берегам рек, переходя одна в другую, особенно на юге и юго-востоке, а затем непосредственно переходя в города. И вот этих-то крестьян, живущих тесно, кучно, сгоняют в огромные толпы, кое-как строят в густые колонны, вооружение — пики и зачастую кремневые ружья, а сзади жиденькие цепи регулярной армии, вооруженной почти по-современному. И — вперед. А иначе — нельзя. Иначе крестьянин побежит, потому что не имеет понятия, за что его посылают умирать… И так в Китае идет бог знает с каких времен, когда поднимаются миллионы на стороне тех или иных династий, ведущих борьбу между собой за власть над этим народом, или идет завоевание новых территорий, или войны с окружающими Китай кочевниками.

— Кстати (и снова испытующий взгляд в упор), наши крестьяне тоже далеко не всегда имели твердое понятие, за что воюют, поэтому целые полки кочевали от красных к белым и обратно. Процесс, так сказать, упорядочения хаотического движения. У белых этот процесс регулировали офицерские роты, у нас — китайцы, чехи и латыши и прочие. — Помолчал, в задумчивости потер бритую голову, заговорил снова: — Но, честно говоря, не так уж и важно, во что верит крестьянин. Важно, чтобы он шел умирать. И задача военного стратега в тех условиях состояла в том, чтобы вовремя собрать эти созревшие для движения толпы и направить их в определенное время в определенном направлении.

Блюхер налил снова в большие рюмки коньяку, поднял свою, посмотрел на свет, как искрится в хрустальных гранях прозрачная золотистая жидкость, усмехнулся, заметил:

— Разумеется, то, что я вам говорю, не для печати. Хотя ничего нового я вам не сказал. В идеале — сознательные революционные войска ведут сознательную борьбу за победу всемирного коммунизма. Но не ждать же, когда сознательность нужного для революции цвета станет преобладающей. Это — если принимать во внимание человеческий материал. В принципе же, если мерить сегодняшние процессы завтрашним результатом и… и поскольку этот материал все-таки движется в нужном нам направлении, имеет значение лишь само движение. А жертвы… Поверьте, они никогда не бывают напрасными. Даже если и кажутся таковыми.

Положил вилку, откинулся на спинку стула, сложил короткопалые руки на груди.

— Вот представьте: идет человек и — шлеп в яму. Сломал позвоночник, погиб. Напрасная жертва обстоятельств? Ничего подобного! Хорошо бы, конечно, чтобы ям не было. Но они есть. Их много… всяких ям. И в каждую кто-нибудь попадает. Для чего? А чтобы не попали другие.

Предложил:

— Давайте, Алексей Петрович, выпьем за эти безымянные и, на первый взгляд, бессмысленные жертвы. Помните, у Некрасова?.. «Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь…»

Алексей Петрович согласно кивнул головой, подумав про себя, что цинизм нынешних властителей уже давно его не шокирует и почти не вызывает сильных эмоций, хотя цинизм этот есть ничто иное, как здраво взвешенная реальность, без чего невозможна никакая реальная же работа, а подумав так, загрустил, потерял интерес к собеседнику, с натугой досиживал положенное время.

Собственно говоря, ничего такого таинственного и неожиданного в этом Блюхере нет: все они слеплены как бы на одну колодку, а характеры и личные пристрастия не имеют, по большому счету, никакого значения. Не было бы Блюхера, в Китай послали бы другого, и он — в силу существующего объективного положения вещей — способствовал бы истреблению людей с таким же, если ни большим, успехом. Впрочем, помимо Блюхера там кого только не было: и немцы, и американцы, и черт знает кто еще! И каждый с определенной установкой. Но не всем дано знать кто, что, зачем и почему.

Блюхер, между тем, продолжал развивать свои мысли, и чувствовалось, что за этими мыслями стоят не только долгие раздумья, но и какая-то определенная цель, связанная именно с журналистом Задоновым. Быть может, через него он пытался доказать кому-то, что ничуть не изменился, что ему, командарму Блюхеру, можно верить. В то же время было заметно, что его что-то угнетает, и это, глубоко таимое от всех, нет-нет да и выталкивалось отдельными фразами за пределы старательно им самим и другими слепленного образа твердокаменного большевика и полководца, не знающего страха и сомнений: