Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Снаряды падали с равными промежутками времени, но взрывы их все удалялись и удалялись от Лесного переулка, в котором стоял дом Василия, в сторону Невы. Потом тяжело, надсадно забухали пушки кораблей, стоящих на Неве, — и дребезжание стекол сделалось постоянным. Поскольку обстрелы начинались почти всегда в одно и то же время суток — один раз утром, другой раз во второй половине дня, — Василий замер в нерешительности, пытаясь понять, что сейчас на дворе — утро или вечер? Почему-то подумалось, что уже вечер, и он засуетился: за весь день у него во рту не было ни маковой росинки. Он, кажется, даже и не пил ни разу.

Вчера Василий сварил последнюю плитку столярного клея, добавив в это варево сосновых и еловых побегов, березовых и липовых почек, заготовленных минувшей осенью. О том, что их надо заготавливать, говорили по радио, на заводе и в трамвае. А еще о том, что все это помогает от цинги и к тому же вытягивает все вредное, что содержится в декстриновом клее. Правда, про клей по радио не говорили, но про осиновую кору, будто бы в ней содержатся какие-то очень полезные для человеческого организма вещества, про это вроде бы говорили.

Вчера он ел, а сегодня… Ах, если бы он смог достать конины! Хотя бы маленький кусочек! Хотя бы кость какую-нибудь. Он раздробил бы ее молотком на мелкие крошки и сварил бульон. А там, глядишь, вернется Колька Земляков. И они отправятся каждый на свой завод: Колька на «Светлану», Василий на Металлический. Все-таки на заводе лучше. А если найдется работа… Работа отвлекает от тяжелых мыслей. Например, о жене. Как-то она там? Помнит ли о нем? Верна ли? Женщины — он знал это, видел сам, — чтобы спасти своих детей от голодной смерти, готовы на все — даже на то, чтобы лечь в постель с какой-нибудь сволочью.

А Мария у него… не красавица, конечно, но и не дурнушка какая-нибудь. Было в ней что-то притягивающее некоторых мужчин. Даже и не поймешь, что именно. Распахнутость какая-то, что ли? И все-таки она, его Мария, на такое не способна. Не из тех она, не из таких. А душа все равно болит: мало ли как жизнь повернется…

Голод тяжелым спазмом желудка вновь напомнил о себе. Трясущимися руками Василий взял нож и направился к кровати, под которой спряталась Софи.

— Кис, кис, кис! — позвал он, стараясь придать своему голосу ласковость и доброжелательность. — Ну, что ты там, глупая, поделываешь? Иди ко мне. Нечего бояться. — Сам того не замечая, Василий повторял те слова, которыми когда-то разговаривала с кошкой Сара Фурман, и даже подражал интонациям ее голоса.

Софи не откликалась.

Василий опустился на колени и заглянул под кровать.

Из самого угла раздалось мерзкое шипение. Там ярко светились два желто-зеленых глаза.

— Ну вот, глупая, — с придыханием продолжал уговаривать кошку Василий. — И стрелять уже не стреляют, и я тебя не трону. Вот видишь — у меня и ножика-то нету. Это я так, пошутил только. Ну, иди, иди сюда.

В ответ раздалось все то же угрожающее шипение.

— Иди, иди, а то хуже будет, — бормотал Василий. — Вот возьму палку, тогда не обрадуешься.

Софи, однако, продолжала оставаться на месте, но теперь она даже и не шипела: догадалась, хитрая тварь, что он ничего ей сделать не сможет.

Василий поднялся на ноги и поискал, чем бы выгнать кошку из угла. Заметил железную кочережку возле буржуйки, взял ее в левую руку, вернулся к кровати, снова опустился на колени, заглянул, но не увидел Софи на прежнем месте. Для верности пошуровал в углу кочережкой: действительно, Софи там уже не было, а был старый стоптанный башмак и облезлая кроличья детская шапка с длинными ушами.

— Ах ты, дрянь! — ворчал Василий на кошку. — Не хочешь по-хорошему, так я тебя по-плохому. До чего людей довели: кошек есть приходится. А сами в каракулях. Сами жрут в три горла. Знаем мы, видели… Ну, где ты там, тварь безрогая?!

Василий перебрался, не вставая с колен, к другой кровати, но и под ней Софи не оказалось. Он и там пошуровал кочережкой, но лишь выволок оттуда дырявый Колькин валенок.

Тяжело дыша, он выпрямился и огляделся: Софи сидела на подоконнике и, не мигая, смотрела в его сторону.

— Та-ак, — промолвил Василий, сообразив наконец, что его попытки догнать Софи вряд ли увенчаются успехом. — Вот, значит, ты как.

Василий лишь на пару минут позабыл о своем доходяжестве, как оно само напомнило о себе сиплым дыханием и паническим стуком сердца. Сидя на полу и глядя на кошку, здоровую, сильную и ловкую, он впервые как бы со стороны — может, даже глазами этой кошки — увидел свое бессилие, свою ненужность и заброшенность. Где-то еще продолжалась жизнь, люди цеплялись друг за друга и в этом находили силы, а он был совсем один, ничтожный и жалкий, неспособный добыть себе пищу, хотя эта пища находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки.