Жернова истории 3 (СИ)

– Все валится из рук… Подчас теряюсь, не знаю, что делать. Лучших людей из своего аппарата пришлось отдать или отпустить на хозяйственную работу. С кадрами ситуация ужасная, особенно на местах. Если не безрукий, то карьерист или сволочь. А заменить некем! Приходится этих… воспитывать, хотя стоило бы гнать в шею. Начинаю со страхом думать о том, что станет с ОГПУ, когда я уйду. Вячеслав Рудольфович слаб, склонен прогибаться под давлением. У других нет даже его авторитета… – Дзержинский снова замолчал.

– Хотите мне предложить этот пост? – неловко шучу, желая прервать молчание.

– Нет, – не принимая шутливого тона, вполне серьезно отвечает Феликс Эдмундович. – Вы – человек на своем месте. Да дело даже не в том, кто станет во главе. Меня пугает тот безудержный политический карьеризм, который проснулся в моих сотрудниках, а еще больше – та готовность, с которой Политбюро стремится воспользоваться плодами этого карьеризма.

Вот даже как? Впервые на моей памяти (и нынешней, и прошлой) «железный Феликс» выражает недовольство поведением Политбюро. Между тем мой собеседник продолжал:

– Мне пришлось очень жестко ругаться, чтобы придержать их желание немедля развернуть на весь Союз пропагандистскую кампанию под лозунгом «буржуазные специалисты – главные очаг контрреволюции в СССР». К счастью, к моим словам прислушались.

После короткой паузы Дзержинский снова пристально уставился на меня:

– Я часто вспоминаю наш с вами разговор годичной давности. Сегодня мне кажется, что тогда вы были чрезмерно осторожны в формулировках. Чтобы избежать злоупотребления властью со стороны сотрудников ОГПУ, необходим очень жесткий контроль над их работой. И изнутри, и со стороны прокуратуры.

– А еще надо установить жесткие процессуальные нормы на всех стадиях оперативно-розыскных мероприятий и следствия, – решаю подать свой совет. – Контролировать же их соблюдение лучше всего будут те, кто в этом более всего заинтересован – подозреваемые и подследственные, при помощи профессиональной адвокатуры, разумеется. Для этого адвокатам должны быть предоставлены соответствующие правомочия.

– Вашу идею я еще с того раза запомнил, – откликнулся Феликс Эдмундович. – Юридический отдел уже работает по моему поручению. Но самое поганое, – он вдруг резко сменил направление разговора, – что я сам упустил момент, когда Евдокимов перешел грань, и начал раздувать это дело, не обращая внимания на доказательства. Я готов был поверить с его слов во всю эту историю с разветвленным контрреволюционным заговором… – его глаза в этот момент были, как у побитой собаки. Никакого фанатического огня, которого так боялись враги «железного Феликса», в них не пылало. Только тут я прочувствовал до конца, почему сердце Дзержинского отказало так рано. Все ошибки, все промахи, всё отступничество, – короче, все, что шло во вред делу революции, – он пропускал через свое сердце.

– Ладно, – воскликнул он, внезапно переходя на резкий и энергичный тон, и взгляд его тут же сделался цепки и жестким, – я наведу в своем хозяйстве порядок. Отступать не привык! – и он поднялся из-за стола, протягивая мне руку на прощание.

Пожав руку Дзержинскому, не отпускаю ее, а говорю, стоя лицом к лицу:

– Феликс Эдмундович, если глядеть правде в глаза, то мы с вами коммунистического рая на земле не построим. Нет такого чуда, которое могло бы разом всю полупатриархальную, полумещанскую Россию обернуть стройными рядами строителей светлого будущего. Но и отчаиваться – тоже не собираюсь. Даже если нам суждено потерпеть поражение, даже если жернова истории сотрут нас в мелкую труху, и миллионы людей пожелают плюнуть на наши могилы, все равно – я верю, что все было не напрасно. Те, кто пойдет по нашим следам, будут знать, чего можно достичь, и каких ошибок нужно избежать. Парижская Коммуна продержалась семьдесят два дня, мы же стоим уже десять лет, и, несмотря ни на что, сделали уже немало. Да и отступать нам все равно некуда. Только вперед! – произношу все это без нажима, без пафоса, делая небольшие паузы между фразами, как будто машинистке диктую.

Мой собеседник продолжает глядеть мне прямо в лицо и не собирается отнимать руку:

– Я потерпеть поражение не боюсь. Меня больше другое пугает. Как бы не испоганить все наше дело. А то смотришь на человека – он вроде не дурак, не подлец, иной через каторгу прошел и через фронты, а стоило ему пробыть немного на ответственному посту, как на глазах превращается в зажравшегося барина. Или наоборот – лакействовать начинает перед вышестоящими. Есть такие, в которых ни лакейства, ни барства не видно, но они властью упиваются, ради карьеры готовы на что угодно… – Дзержинский, наконец, разжал руку и повернулся ко мне вполоборота, скосив глаза на окно. Его голос стал жестким и решительным: