Жернова судьбы

– Что ты, Никанор Иваныч, что ты! – воскликнул Михаил Петрович. – Твоя помощь бесценна, друг вы мой дорогой! Если б не ваша поддержка, я бы и руки опустил, а тут ворохаюсь, телепаюсь как могу!

– Но, Михаил Петрович, – лукаво улыбнулся чиновник, – зато другое наше дельце наконец увенчалось успехом!

Встав, он подошёл к бюро, достал из выдвижного ящичка бумагу и подал графу.

– Неужели?! – Михаил Петрович вскочил, схватил бумагу, прочёл и уставился на друга заблестевшими глазами. – Ну, вот это новость так новость! Удалось! Будет чем голубку нашу порадовать, хоть не зря сюда приехал!

– Долго же пришлось пороги обивать, но выбил-таки! – с гордостью сказал Никанор Иванович. – Причём заметьте: я ведь не из последних людей в столице, а пришлось в разные двери стучаться, кому подмазать, кому услугу посулить. Ничего не меняется в государстве нашем, Михаил Петрович, – неожиданно загрустил он. – Ничего! И лапу мохнатую надо иметь, и мошну увесистую, и кумовство процветает по-прежнему… Я вот думаю: может, в следующем веке всё иначе будет? Ведь девятнадцатое столетие на дворе, а у нас как было, так и есть…

К сожалению, и в девятнадцатом веке, о котором с такой надеждой говорил старый чиновник, ничего не изменится в ходе бюрократической машины – она станет ещё более мощной и увесистой. В романе «Обыкновенная история», появившемся в печати спустя полсотни лет после описываемых событий, Иван Александрович свои гениальным и дотошным пером дал её точнёхонькую картину: «И тут придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому – и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому – тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет – никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, – одни колеса да пружины…»23

Граф не знал, что и сказать на это, он был так обрадован полученной бумагой, что немедленно принял решение: всё-таки ехать домой и ждать там ответа от Поветова.

– Никанор Иваныч, друг мой, я поеду, пожалуй! Обрадую Пульхерию Ивановну хорошим известием!

– Михаил Петрович, ты уж не на ночь ли глядя скакать собрался? – встревожился чиновник. – Нельзя! Оставайся, посидим, побалакаем, потом переночуешь у меня, а на заре и в путь можно отправляться! Ну, правда, граф, не выдумывайте, ей-Богу! Не пущу!

Михаил Петрович понял, что настаивать – значит обидеть старика, и опустился в кресла, со вздохом подавив нетерпение:

– Что-то странно дела вершатся, видит Бог, – ждать и ждать…

– Терпенье и время – достоинство великих, – задумчиво ответствовал чиновник.

– Вот только у Ивана Андреевича этого времени нет! – посетовал граф. – Каждая минутка на счету, вы же помните!

– Как не помнить, – нахмурился Никанор Иваныч. – У меня перед глазами живое напоминание есть.

– Это как?

– Да девку я у Зарецкого купил, лекарку, ревматизм лечит отменно.

– И дорого взял?

– Пятьсот просил, на двух сотнях с полтинником сошлись.

– Недёшево она вам обошлась, Никанор Иваныч!

– Ничего, зато овчинка выделки стоит! Я про спину-то и позабыл с тех пор, – похвастался он. – Каждый вечер процедуры принимаю, зато встаю утром – как огурчик малосольный!

– Суставы похрустывают? – ухмыльнулся граф.

– Смешно ему! Вот доживёшь до моих лет – посмотрим, каково тебе будет!

– Каково… Каково! – уже в голос засмеялся Михаил Петрович, и Никанор Иванович присоединился к нему.

***

Рано утром в избушку Миронихи постучали. Травница чуть приоткрыла дверь:

– Это ты, Нефёдушка? Заходи!

Нефёд вошёл, сразу заняв собой полкомнаты, и снял с плеч увесистый короб:

– Ну, бабушка, принимай!

– А что принимать-то, милок? – старуха вытянула шею, приподняв крышку. – Тут железяки какие-то…

– Подожжи, – Нефёд отодвинул её и выгреб из короба охапку железок, сказав, – Вот таперя принимай!

Мирониха вытащила мягкий свёрток, встряхнула – это оказалась красивая новая рубаха с поясом, вышитая по вороту, рукавам и подолу, затем достала штуку белейшего полотна, затем укладку с разнообразной снедью и, наконец, перевязанный и ещё тёплый горшок, открыв который, она учуяла аромат крепчайшего мясного бульона. Оглядев всё это богатство, старуха всплеснула руками:

– И откуда же это, Нефёдушка?!

– От Парфёна Пантелеймоныча, – наклонившись, шепнул парень. – Рубаху сама Лизавета Парфёновна вышила специально для Ванятки! Мы, бабушка, могём везде ходить, так что заказывай, что требуется, – всё доставим!