Жертва первой ошибки

– Совершенно верно. Ребенок должен узнать не только сладость победы, но и горечь поражения и понять, что если он проиграл, то жизнь не кончается, а просто идет немножко иначе, чем он хотел, и это не так уж и страшно, а порой и вовсе хорошо. Так вот. Воплощенный идеал всего и вся Макарова делает совершенно логичный вывод, что, поскольку она априори непогрешима, то виновата учительница, и на всех парах мчится в школу с претензиями – отчего я предвзято отношусь к ее ребенку и занижаю девочке оценки? Я начинаю разбираться, потому что мне самой причины падения успеваемости очень способной девочки были не ясны. Вызываю ребенка на разговор. Девочка запирается, но сами понимаете, Ирочка… – Гортензия Андреевна вздохнула, – помнят руки-то. Узнаю и про пол, и про менее вопиющие случаи. Утешаю ребенка, как могу, вызываю мамашу на беседу. Источник свой, конечно, не сдаю, так осторожненько пытаюсь объяснить, что с детьми все происходит по законам физики. От недостатка давления личность не формируется, но от избытка – ломается. Будьте мягче, терпимее, прислушивайтесь к ребенку, не одергивайте каждую секунду, и все наладится. Но куда там! Будет ей еще какая-то старая дева указывать, как надо воспитывать детей, смешно даже! Помню, она так приосанилась, губки свои красивые поджала, причесочку поправила и говорит ледяным тоном: «Учите ваших учеников, а мне нотации читать не надо. Это в ваши обязанности не входит!»

Ирина присвистнула. А жена Макарова отчаянная женщина! У нее самой никогда не хватило бы наглости заявить такое в лицо не только Гортензии Андреевне, но и менее матерому педагогу.

– Разговаривать с ней было бесполезно, – продолжала Гортензия Андреевна, – любые аргументы разбивались о броню самовлюбленности, и я попала в достаточно сложное положение. Девочку было очень жаль – жаль, что ей в столь юном возрасте приходится принимать на себя весь груз психологических, а возможно, и психиатрических проблем своей матери, но чем я могла помочь? Особое отношение к ученику для меня неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Пыталась отцу донести мысль, что девочка тонкая, ранимая, чрезвычайно совестливая, такого ребенка лучше ни за что похвалить, чем за дело отругать, но куда там… У меня вообще создалось такое впечатление, что ему все это глубоко до лампочки. Он кормилец семьи на ответственной должности – и этого вполне достаточно.

– Да, он действительно очень много работает, это не отнять, – признала Ирина с неохотой, – холуй и лизоблюд, тут двух мнений быть не может, но если что-то серьезное, то Макаров умеет организовать, возглавить, воодушевить людей и дать результат.

– Да?

Ирина кивнула:

– Очень неплохой прокурор, если не знать, как он пробился.

– Что ж, приятно слышать, – Гортензия Андреевна поджала губы, и сразу стало ясно, что это не так. – Ладно, слушайте дальше!

– Так это еще не все?

– Что вы, Ирочка, это только присказка! Самое поучительное впереди.

Володя вздохнул коротко и энергично, поворочался, но не проснулся. Они уже подходили к станции, и Ирине стало жаль, что сын проспит местную собаку. Она замедлила шаг.

– Так что же было дальше?

– Прошло три года. К сожалению, мадам не вняла моим советам и довела Лену до того, что та в своем личном дневнике, не предназначенном для посторонних взглядов, написала, что ненавидит свою мать. Та прочла и, как вы думаете, что сделала?

– Взбесилась?

– Вот именно! Ни на секунду не задумалась, а нет ли случайно хоть крошечки, хоть одной молекулы ее личной вины в том, что ее ненавидит собственный ребенок? Думаете, она вспомнила, о чем ее предупреждала тупая старая дева, и сообразила, что та была немножечко права? Ничего подобного! Отхлестала ребенка тетрадкой по лицу, в том духе что будешь, будешь меня любить, тварь неблагодарная! Мать для тебя все, а ты как смеешь!

Ирина усмехнулась:

– Классика жанра.

– Причем самый лютый вариант. В запале мать произнесла сакраментальную фразу: «Ты мне больше не дочь, убирайся вон из моего дома!» Лена восприняла ее буквально и ушла. Мадам решила, что та подуется-подуется да и вернется, но проходит час, проходит два, а ребенка нет. Тут она наконец забеспокоилась и побежала искать.

– А вы откуда знаете эти подробности?

– Ох, милая, такие дамочки у меня кололись, как гнилые орехи.

Ирина невольно поежилась.

– Она меня перехватила на пороге, и, наверное, нужно было ее сразу в детскую комнату милиции отправить позориться, но я пожалела, подключилась к поискам. В школе нет, у подружек тоже, куда девочка могла податься? Я сообразила, что на вокзал, там у них как раз Московский был недалеко. Поехали. У мамаши такой был вид, что я боялась – а вдруг ей добрые люди психиатрическую перевозку вызовут. Руки трясутся, губы прыгают, слезы ручьем… Противно смотреть.

– Гортензия Андреевна, – мягко проговорила Ирина, представив себя на месте мадам Макаровой, – но у нее же дочь пропала.