Жертва вторжения

— Бедное животное, — прошептала Аллочка. — Ты мог бы нырнуть, чтобы спасти ее?

— Если бы это была ты, то нырнул бы, — ответил Левушка, и Аллочка сжала пальчиками его ладонь.

«Как я счастлив, — думал Минц. — Надо запомнить это мгновение. Мы стоим у парапета, на той стороне в гостинице «Бухарест» горят два окна на четвертом этаже, по набережной едет черный «ЗИС», у Аллы Брусилович высокая грудь, хотя об этом нельзя думать. Зато можно думать о том, что крутая черная прядь упала на ухо. Ах, как хочется поцеловать Аллочку в ухо!»

— Ты о чем думаешь? — спросила Алла.

Минцу было неловко признаться в том, что он думает о счастье, завитке над ухом и даже высокой груди Аллочки.

— Интересно, кто в «ЗИСе» проехал? — сказал Минц. — Может, Сталин?

— Не пугай меня, — прошептала Аллочка Брусилович. У нее был дядя вейсманист-морганист, и они все ждали ареста.

Но Минц все равно был счастлив, никогда еще он не был так счастлив. И никогда больше он не будет так счастлив.

Что такое счастье?

И через полвека Минц сказал себе: «Счастье — это мгновение, суть и ценность которого можно оценить только по прошествии времени.

Но я же отдавал себе отчет в том, что счастлив?

И благополучно забыл об этом, как забыл и об Аллочке Брусилович, которую не узнал бы на улице.

А можно ли возвратить мгновение? Можно ли повторить его? В чем трагедия Фауста? Он искал мгновение, а находил разочарование. Может быть, будучи великим ученым, он понимал, что счастье — лишь сочетание удачно сложившихся колебаний молекул? Или химическая реакция организма на запах собеседницы?

Так какого же черта нам выдали разум, если мы хотим первобытного счастья?

Изобретаешь компьютер и колешь им орехи!»

Но, рассуждая так, Минц не прекращал изобретать соответствующее средство. Потому что он стремился к счастью и, не надеясь на то, что добьется его на пустом месте, пытался восстановить ситуацию, при которой был счастлив.

Для этого следовало заставить мозг заново пережить тот момент. То есть мозг должен поверить, что этот момент возвратился. Притом не сегодняшний, разочарованный и усталый, не верящий в счастье мозг, а тот, юношеский, смятенный и трепетный.

Такая задача может быть по плечу только очевидному гению.

Удалов и сказал:

— Лев Христофорович, такая задача по плечу только настоящему гению.

На что Минц ответил:

— Тогда именно я ее и решу.

В комнате пахло паленым, еще не рассеялся дым от небольшого взрыва, в реторте шумело.

— Это трудно, — сказал Удалов. — Даже тебе.

Удалов имел право так говорить, он прожил вместе с Минцем в одном доме четверть века. То есть как если бы они встретились в эпоху Павла Первого, а сейчас наступает время восстать декабристам. Или, скажем, Минц въехал в дом № 16 по Пушкинской улице города Великий Гусляр в канун Великой Октябрьской социалистической революции, а сегодня кипит битва в Сталинграде. Ничего себе, исторический промежуток!

— По какому пути идешь, сосед? — спросил Удалов.

— Я решил пойти по пути гипнопедии.

— Конкретнее! — строго сказал Удалов, который не знал, что такое гипнопедия.

— Обучение во сне, — пояснил Минц. — Я тебе предлагаю увидеть сон. Но не просто сон, а сон вещий наоборот.

— Послушай, сосед, ты меня совсем затюкал. Сон вещий наоборот уже не может быть вещим. Что я в нем увижу?

— Ты увидишь то, что с тобой было. Поэтому полнокровно переживешь заново какое-то событие.

— Как же ты этого добьешься?

— Когда добьюсь, постучу тебе.

Так как Удалов жил над Минцем, то Минц, когда была нужда в Корнелии, стучал в потолок щеткой, а Удалов стучал по полу каблуком.

Минц постучал через три недели — очень долго шла работа над гормоном сна. С наукой это бывает — казалось бы, открытие так и просится в руки, ан нет — проходят недели, а средство от СПИДа еще не придумано.

Минц постучал, когда Удалов как раз пил компот, придя с собрания общественного совета организации «Зеленый дол». Он отставил стакан и кинулся вниз. Ему не терпелось узнать, достижимо ли счастье в отдельно взятой стране.

Минц сидел за столом в синем махровом халате и пил кофе.

— Не томи! — крикнул от дверей Удалов.

— Испытал, — ответил Минц. — Это было счастье!

— Говори, говори!

— Я заснул. И снился мне конец сороковых годов и вечер на набережной возле Кремлевской стены. Ты знаешь, с кем рядом я стоял?

— С кем же?

— С Аллочкой Брусилович. Был холодный мартовский вечер. Редкие льдины плыли по Москве-реке. На одной сидела кошка. Глаза ее казались алмазными крошками. А в гостинице «Бухарест» на четвертом этаже горели два или три окна. Рука Аллочки послушно лежала в моей ладони, я смотрел на нее и думал — как я счастлив видеть, что черная тугая прядь падает на ее маленькое розовое ушко.

— Она без шапки была? — спросил Удалов.

— Чего?

— И как ее мать выпустила? Ведь мороз был?

— Мороз. Но дело не в этом.

— А когда можно попользоваться? — спросил Удалов.

— Как так — попользоваться?

— Принять. У каждого свои проблемы.

— А у тебя какие? Со счастьем?

— Может, и со счастьем.

— Но я еще не готов.

— Вот я и думаю — не вообразил ли ты это счастье, Лев Христофорович?