Жестокие слова

Гамаш свернул с главной дороги. Домов и предприятий становилось все меньше, и лес начал смыкаться вокруг них.

— И как прореагировал Фортен?

— Он сказал, что отменяет выставку.

Гамаш вздохнул:

— Примите мои сожаления, Клара.

Он посмотрел на ее несчастное лицо — она сидела, уставившись перед собой. Глядя на нее, он вспомнил свою дочь Анни, с которой разговаривал предыдущим вечером. Усталая львица.

— А у вас как прошел день? — спросила Клара.

Они выехали на грунтовую дорогу, и машину потряхивало. Этой дорогой мало кто пользовался. В основном люди, которые знают, куда едут, или совершенно заблудились.

— Я думаю, продуктивно. Хочу у вас кое-что спросить.

— Спрашивайте.

Она явно почувствовала облегчение оттого, что ей есть чем еще занять себя, кроме поглядывания на часы: сколько там осталось до пяти?

— Что вы знаете об Эмили Карр?

— Вот уж никак не думала, что вы зададите мне такой вопрос. — Она улыбнулась, потом собралась с мыслями. — Мы в художественной школе занимались ее работами. Она стала громадным вдохновением для множества канадских художников. И определенно для женщин. Для меня.

— Каким образом?

— Она с одним только мольбертом заглядывала в такие дебри, куда не смел заходить никто другой.

— И со своей обезьянкой.

— Это эвфемизм, старший инспектор?

Гамаш рассмеялся:

— Нет. Продолжайте, пожалуйста.

— Она была очень независимой. И она развивалась как художник. Поначалу ее работы были ученическими. Дерево значило дерево, дом значил дом. Это даже напоминало фотографию. Знаете, она хотела передать, какими были хайда в их деревнях, прежде чем их уничтожили.

— Большинство ее картин было написано на островах Королевы Шарлотты, насколько я понимаю.

— Многие из ее знаменитых работ — да. В какой-то момент она поняла, что точной передачи того, что видит художник, недостаточно. И она пустилась во все тяжкие, отказалась от всех условностей и стала рисовать не то, что видит, а то, что чувствует. Ее высмеивали за это. По иронии судьбы, ее осмеянные работы сегодня — самые знаменитые ее творения.

Гамаш кивнул, вспоминая тотемные шесты на фоне обступившего их живого леса.

— Удивительная женщина.

— Я думаю, все это началось с жестоких слов, — сказала Клара.

— С чего?

— С жестоких слов. Это стало широко известным понятием в художественных кругах. Она была младшей из пяти дочерей и очень близкой с отцом. У них, несомненно, были замечательные отношения. Ничего выходящего за рамки любви и взаимопомощи.

— Вы хотите сказать, ничего сексуального.

— Ничего. Просто близкие отношения отца и дочери. А потом, когда ей было лет семнадцать-восемнадцать, что-то случилось и она ушла из дома. Она больше никогда не видела отца и не разговаривала с ним.

— И что же случилось? — спросил Гамаш, сбрасывая скорость.

Клара заметила это и бросила взгляд на часы: было почти без пяти пять.

— Никто этого не знал. Она никому не говорила. И ее семья тоже помалкивала. Но она вдруг из беззаботного, счастливого ребенка превратилась в озлобленную женщину. Очень одинокую и явно не очень привлекательную. Уже в конце жизни она написала письмо одному другу, в котором говорила, что ее отец сказал ей какие-то слова. Слова ужасные и такие, что невозможно простить.

— Жестокие слова.

— Так она их описала.

Они приехали. Машина остановилась перед ее домом, и они посидели молча некоторое время. Было пять минут шестого. Слишком поздно. Она, конечно, могла попробовать, но знала, что Фортен не ответит.

— Спасибо, — сказал Гамаш. — Вы мне очень помогли.

— И вы мне тоже.

— Хотелось бы, чтобы так оно и было. — Он улыбнулся ей.

И как это ни удивительно, ей вроде бы и в самом деле стало лучше. Клара вышла из машины, но вместо того, чтобы идти в дом, постояла какое-то время, а потом зашагала по тропинке. Вокруг деревенского луга. Она шла и шла, пока не вернулась туда, откуда начала. А шагая, она думала об Эмили Карр. И о насмешках, что терпела от владельцев галерей, критиков, общественности, которые боялись идти туда, куда она, Клара, звала их.

Все глубже и глубже в дебри.

Наконец Клара пришла к своему дому.

* * *

В Цюрихе была ночь, когда один коллекционер взял в руки старую маленькую резную скульптурку, за которую заплатил немалые деньги. Его убедили, что это великое произведение искусства и — что было еще важнее — отличное вложение денег.

Поначалу он выставил ее у себя дома. Потом его жена попросила убрать скульптурку. Куда подальше. Поэтому он поместил ее в свою частную галерею. Как-то раз он сидел там, попивая коньяк и разглядывая свои шедевры. Пикассо, родены, генри муры.

Но его взгляд постоянно возвращался к веселой маленькой скульптурке: лес, счастливые люди, строящие деревню. Поначалу она доставляла ему удовольствие, но теперь казалась пугающей. Он подумывал, не убрать ли ее еще дальше. Может быть, в кладовку.