Жестокие слова

— Да? — весело отозвалась она, направляясь к нему из дома через двор.

Она надеялась, что Марк обнаружит лошадей не сразу — дня через два-три. Вообще-то, она надеялась, что он никогда их не обнаружит. Но эта надежда была из того же разряда, что и мечта стать миссис Кейт Партридж, — в лучшем случае маловероятная.

Ее муж стоял в полутемном сарае, скрестив руки на груди.

— Это что такое?

— Лошади, — ответила она.

Хотя она до сих пор подозревала, что Макарони — лось.

— Я это вижу, но какой породы? Это гонтеры, да?

Доминик помедлила. На мгновение она представила себе, что будет, если она ответит «да». Но она предполагала, что Марк, хотя и не эксперт по лошадям, на такую ложь не купится.

— Нет, они лучше.

— Чем лучше?

Его предложения становились все короче, что было плохим знаком.

— Ну, они дешевле.

Она заметила, что это соображение немного смягчило ее мужа. Что ж, может, стоит рассказать ему всю историю.

— Я купила их на бойне. Иначе их бы убили сегодня.

Марк стоял в нерешительности. Она видела, что он борется со своей злостью. Но не пытается дать ей выход, напротив, пытается ее сдержать.

— Может быть, существовали причины, по которым их собирались… ну, ты понимаешь.

— Убить? Нет. Их осмотрел ветеринар, он сказал, что они в порядке и ничего с ними не случится.

В сарае пахло дезинфекцией, мылом, лекарствами.

— Физически — возможно. Но ты не можешь сказать, что с ним все в порядке. — Марк махнул рукой в сторону Марка-коня, и тот раздул ноздри и фыркнул. — Он даже не вымыт. Почему?

Ну почему у нее такой наблюдательный муж?

— Потому что никто не мог к нему подойти. — Тут ей пришла в голову одна мысль. — Ветеринар сказал, что к этому коню нужен особый подход. Он подпустит к себе только того, кто станет для него кем-то исключительным.

— Правда?

Марк снова посмотрел на коня и направился к нему. Конь Марк подался назад. Марк Жильбер протянул руку. Конь прижал уши, и Доминик оттащила мужа назад — вовремя, потому что конь Марк щелкнул зубами.

— День для него был трудный, он совсем сбит с толку.

— Гм, — сказал ее муж, выходя вместе с ней из сарая. — И как его зовут?

— Гром.

— Гром, — повторил Марк, пробуя это слово на язык. — Гром, — повторил он еще раз, словно взнуздал жеребца и теперь понукает его.

Кароль ждала их у дверей кухни.

— Ну, — сказала она, обращаясь к сыну, — как тебе лошади? Как Марк?

— Я в порядке, спасибо. — Он недоуменно посмотрел на нее и взял предложенный ею стакан с выпивкой. — А как Кароль?

За его спиной Доминик делала отчаянные жесты своей свекрови, которая рассмеялась и уже хотела сказать что-то, но, увидев мимику невестки, сказала иное:

— Я в порядке. Тебе понравились лошади?

— «Понравились» — слишком сильное слово. Так же, как и «лошади», думаю.

— Нам понадобится какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу, — сказала Доминик.

Она тоже взяла у Кароль стакан и сделала глоток виски. Потом они вышли через застекленную дверь в сад. Две женщины говорили между собой скорее как приятельницы, чем как свекровь и невестка. Марк смотрел на цветы, вызревшие плоды на деревьях, свежевыкрашенный забор и холмистые поля. Скоро лошади — или кто уж они там — будут здесь пастись.

Он снова испытал это чувство пустоты, пропасть стала шире, что-то разорвалось у него внутри.

Отъезд из Монреаля был тяжелым испытанием для Доминик, а его матери нелегко дался отъезд из Квебек-Сити. У них там остались друзья. Но хотя Марк изображал грусть, ходил на прощальные вечеринки, заявлял, что будет тосковать без друзей, на самом деле никакой грусти он не чувствовал.

Чтобы тосковать по друзьям, они должны быть частью твоей жизни, а они не были. Он помнил стихотворение Киплинга — его отец любил эти стихи. Особенно врезалась в память одна строчка: «Пусть все, в свой час, считаются с тобой».[44]

Но они не считались. За сорок пять лет никто особо не считался с ним.

У него было множество коллег, знакомых, приятелей. С эмоциональной точки зрения он был коммунистом. Всех считал равными и никого не выделял.

«Тогда, мой сын, ты будешь Человек». Это была последняя строка стихотворения.

Но Марк Жильбер, слушая тихий разговор и глядя на сочные бескрайние поля, начинал спрашивать себя: достаточно ли этого? И вообще, справедливо ли?

* * *

Полицейские собрались за столом заседаний, и Бовуар снял колпачок со своего красного маркера. Агент Морен начал воспринимать этот тихий хлопок как выстрел стартера. За то короткое время, что он провел в отделе по расследованию убийств, у него появилась любовь к запаху маркера и этому звуку.

Он сел на стул, как всегда немного нервничая, боясь сморозить какую-нибудь глупость. Агент Лакост помогла ему. Когда они собирали бумаги к этому совещанию, она увидела его дрожащие руки и шепнула ему, что, может, на сей раз ему лучше только слушать.

Морен удивленно посмотрел на нее:

— А они не будут считать меня идиотом? Если мне нечего сказать.

— Поверь мне, молчанием на этой работе не заработаешь себе волчьего билета. Ни на какой работе. Расслабься. Говорить сегодня буду я, а завтра посмотрим. Хорошо?