Жила Лиса в избушке

— Вер, вчера девочки наши в огороде у Майки Калугиной играли, — Нина то смотрела вдаль на реку слезящимися глазами — плачет, что ли, — то взглядывала коротко Вере в глаза. — Одеколон потом у них пропал. У теплицы стоял, от мошкары.

Вера молча разглядывала незваную гостью: надо же, халат линялый переодела, ко мне шла, а то я не знаю, в чем она в огороде ходит, и босоножки, батюшки. Поправилась Нинка, хорошо ей, ключицы больше не торчат, а куда от пельменей и пирогов с рыбой денешься, от булочек с брусникой. Север... нет здесь худышек после сорока, если только не больная. А вот ноги так и остались... длиннющие, стройные. Из-под сарафана торчали блестящие узкие икры. Рогова увидела, как Нинина рука задумалась над торчащей из шва ниточкой, теребила ее: оторвать — не оторвать. Чего же она так дергается-то?

— Я вчера вечером их к стене приперла. Твоя Рая на мою показывает, мол, она взяла, — Нина ладонью вытерла пот со лба, незаметно дунула в вырез сарафана. — Я за ремень, сроду в нашей семье никто ничего чужого...

— И чё? — не выдержала Рогова.

— А сегодня, — Нина схватилась двумя руками за горло. — Щас, погоди.

Она опустила голову, помотала ею, пытаясь справиться со слезами.

— Сегодня мой ребенок сказал утром, что не брала она ничего.

— А кто брал? Райка, что ли, моя?

— Ты понимаешь, молчит Женя про твою. Просто сказала, что она не брала. Она не врет у меня никогда. Вообще никогда. А я руку подняла вчера.

— А моя... значит... врет? — Рогова ударила по каждому слову.

— Вера, ты же помнишь, как Женя однажды своих артистов в альбоме у Раи твоей увидела: и “Летят журавли”, и Рыбникова, и Шурика с Мордюковой. Штук двадцать фотографий. И никак не могла это объяснить. Ты же помнишь.

— Пошла вон отсюда, — ровно произнесла Рогова и захлопнула дверь перед носом когда-то подруги. — Сссссука, — скрежетала зубами, нервно обваливая куски рыбы в муке. — Моя, значит, врет, а ее — святая... кто определит-то. А это жлобье калугинское — одеколон копеечный девкам пожалели.

На реке гудели суда. Рогова повернула голову в окно, ждала, пока рыба поджарится с одной стороны. Смотрела невидящим взглядом, как расходятся в опаловых сумерках длинные черные баржи. Выключив плиту, толкнула сковороду в сторону. В зале у стеллажей с книгами шарила глазами по толстым темным корешкам альбомов: какой из них. “Убью, если не вернула этих артистов сраных. Просто удушу”, — Рогова дернула на себя нужный альбом. Целый серебристый ворох фотографий высыпался оттуда. Вера охнула и наклонилась. С самой верхней карточки на нее снова летели светлые огромные глаза подруги. На этот раз — дерзкие и смеющиеся. Рогова опустилась на пол. В клубе это они на новогоднем вечере, еле сдерживаются, чтобы не расхохотаться. Нина крикнула перед этим Леньке-фотографу: “Чтобы без подбородков тройных”, — чуть не лопнули от смеха, после вспышки сразу и прыснули. Нина в костюме Красной Шапочки обнимает ее сверху, почти висит на маленькой Роговой. Когда в тот вечер она вошла в клуб, все просто упали: Красная Шапочка — дылда. А ей хоть бы хны. Вместо шапочки на светлом каре красная тюбетейка. В черно-белом не видно, но как это забудешь.

На фото Вера горбится в изгибе ее острого локтя, как под коромыслом, даже ободок из мишуры сполз немного на лоб. Сзади плакат по стене “С Новым 1973 годом!”. С Ниной все время хотелось быть рядом. Точно она огонь или озеро.

А как Нинка потом эти глаза свои вскинула, вытаращила, когда она замуж за Колмогорова собралась: “Ты же не любишь его”. Сука какая.

Вечером на огороде запалили костер, мясо пожарить. Поплыл дымок над темнеющими грядками с луком, над картошкой, к серебряной молчаливой реке поплыл. Первые капли жира, упавшие на угли, выманили из дома детей: так, глянуть просто, скоро ли, понятно, что ужинать все равно в доме на веранде, — на улице мошкара сожрет.

— Райка, — спохватилась Рогова. — Ты одеколон у Калугиных украла?

— Мам, ты чего? — дочь ловко отпрыгнула в темноту. Возмущенно фыркала оттуда.

— Точно? — заорала Рогова. — Смотри у меня... Быстро принесла ковш из дома — угли горят!

* * *

Ночью Вера проснулась от злости. То есть сначала, конечно, от духоты — чертова марля на окне плохо пропускала воздух. Прошлепала на кухню, выпила квасу из холодильника, ворочалась потом, но так и не смогла уснуть. Хорошо еще, что Колмогоров уехал по делам в город. Можно без опаски крутиться, вздыхать в полумраке бессонной страдалицей. Вера содрала сорочку, спихнула на пол простыню, которой укрывалась, — намочить ее, что ли, — лежала на спине с закрытыми глазами.