Жильбер Ромм и Павел Строганов

К сожалению, дальнейшее содержание послания довольно слабо объясняет столь загадочно звучащее вступление. Мы узнаем только, что Ромм встретил в Париже Андро, и тот не проявил такого интереса к проекту, какой Ромм, со слов Дюбрёля, предполагал у него найти. Точнее сказать, не проявил вообще никакого интереса: «мы говорили только о дожде и хорошей погоде»[342]. И после этой беседы «ни о чем» Ромм отказался от идеи, реализации которой добивался в течение года. Чтобы понять мотивы такого решения, которое со стороны выглядит довольно странным, очевидно, надо знать контекст, в котором оно принималось, представлять себе, как вообще обстояли на тот момент дела с проектом. Однако имеющиеся в нашем распоряжении источники такой возможности нам не дают, поэтому мы можем лишь констатировать: предприятие, которому Ромм посвятил целый год жизни, ради которого оставил занятия медициной и с которым связывал столь большие надежды, окончилось неудачей.

* * *

Сколько-нибудь ясное представление о том, как прошел для Ромма 1777 год, составить по его письмам трудно. Они после крушения «академического проекта» надолго становятся весьма краткими и малоинформативными: главная их тема – приобретение книг по разным научным дисциплинам и их пересылка из Парижа в Риом и в обратном направлении. Если Ромм и предпринимал в тот период какие-либо новые шаги, чтобы попасть в «республику наук», то они не нашли отражения в его корреспонденции и, соответственно, остались нам неизвестны.

Впрочем, какие бы шаги ни были сделаны, сколько-нибудь заметных перемен в положение Ромма они не внесли, и примерно с середины 1778 г. его будущая карьера вновь стала предметом активного обсуждения в корреспонденции с друзьями. Судя по ответам Ромма, риомцы сетовали, что он, увлекшись слишком широким спектром наук, забросил занятие той из них, которая с наибольшей вероятностью могла бы обеспечить стабильное будущее – медициной, и советовали остановиться на чем-то одном, к чему особенно лежит душа. Ромм спорить не стал и с готовностью признал критику вполне обоснованной: «Все, что Вы мне сказали в своем последнем письме относительно медицины, является ли это результатом Ваших собственных размышлений или результатом разговоров с г-ном Буара, доставило мне особенно большое удовольствие тем, что оно совершенно бесспорно. Вы дали мне еще одно доказательство Вашей искренней озабоченности моей судьбой…»[343]

Тем не менее далее Ромм сообщал, что испытывает «пылкий интерес» ко всем наукам и сконцентрироваться на какой-то одной ему трудно, ибо хочется познакомиться со всеми. Эту же тему он развил и в другом письме летом 1778 г.:

Вам говорят, что мне слишком нравится занимательная сторона наук и что я недостаточно стараюсь сосредоточиться на чем-то определенном. Подобное суждение вправе выносить только очень просвещенный человек, ибо только очень просвещенный человек может отделить занимательное от полезного или, точнее, полезное от того, что есть в науке приятного; ведь полезное является одновременно и занимательным для того, кто хочет научиться. <…> Мое образование – вот моя единственная цель, единственная страсть. Все новые открытия и всё, что хоть сколько-нибудь выглядит полезным, вправе претендовать на мое внимание, и я со страстью занимаюсь такими предметами. Если в этом моя вина, то я ее признаю, но я ее разделяю с весьма уважаемым мною классом любознательных людей, не знающих другого наслаждения, кроме как приобретать все новые знания. <…>

 – моя слабость. Я бросаюсь очертя голову за всем, что мне кажется интересным, не задумываясь, проливает ли это какой-либо дополнительный свет на ту дисциплину, которая должна обеспечить мое положение. Но не думайте, что в поиске для себя постоянного места, каковой Вы мне очень правильно рекомендуете, я теряю хоть мгновение[344].

Увлечение самым широким спектром научных дисциплин действительно не приближало Ромма к превращению в полноправного «гражданина республики наук», ибо он по-прежнему чувствовал себя всего лишь просвещенным дилетантом, и, по-видимому, не без оснований. Весьма характерны в данной связи те ощущения, которые он испытывал в беседе на научные темы со своим старым знакомым Дю Карла, заметим, далеко не самым крупным из ученых того времени:

Я чувствовал себя, как нерадивый ученик, у которого проверяют домашнее задание. С ним [Дю Карла] надо было говорить о химии и особенно о великих движениях материи, а мне нечего сказать о химии, кроме скучного и педантичного повторения того, что давно уже известно. Новые открытия можно оценивать, только видя их связь со старыми, что требует углубления в детали, а я не могу и не хочу этого делать[345].