Жилец

В этих деликатных беседах как коммунист коммунисту Шевелев с грустью констатировал, что их камера вечерами превращается в некий контрреволюционный клуб. Ни заговоров, ни побегов не замышляют, но разговоры ведут очень уж какие-то не наши. Одно то, что родную партию большевиков и советскую власть с каким-то презрением величают не иначе как они. И вот ведь беда: даже друг Леонтий – человек честный, хоть и без твердых марксистских убеждений, – видно, по безволию поддается этому странному для передового гражданина старорежимному тону. А мы ведь создаем советский роман. Как бы такое раздвоение не повредило.

Вот вчера Фелицианов (Глеб не решался разоблачать товарища Лисюцкого перед Штейном, подозревая здесь какую-то тайную игру) стал сетовать, что литературного материала маловато. Юг рождает тучные нивы и пустыню в мозгах. Если по карте, ниже Воронежа русский гений не произрастал. Удивительный феномен. Чего им не хватает? Читаешь того же Горюнова, видишь – умный человек, в чем-то талантливый даже, а вот чтобы писать – явно недостает ему ни культуры, ни традиций.

А Поленцев ему – да что ж вы хотите, казаки – самые верные псы царизма. У них холуйство в крови. А холуй не может быть писателем. Для этого всего одно маленькое условие нужно: свобода. Уж ее-то на Юге отродясь не было. И главное, решительно никакой в ней потребности сытые станичники не ощущали. Сытое брюхо к свободе глухо.

А как же Разин, спрашиваю, он ведь из донских казаков. И Пугачев. Это не свобода, отвечают, это, по их понятиям, воля, то есть не что иное, как разнузданность раба. А когда речь зашла о минувшем, тот же Поленцев, хоть и красный командир, высказался в том смысле, что теперь литература в казачьих краях может вырасти за счет всеобщего недовольства новой властью. Странно слышать такое.

Штейн сочувствовал одинокому партийцу, советовал агитировать неустойчивого Свешникова в разговорах приватных, когда они наедине: в публичной дискуссии эта контра умеет все обращать в насмешку, но, поскольку других писателей у ГПУ нет, приходится сотрудничать с этими. Такова уж доля борца с контрреволюцией – соприкасаться с историческими отбросами и бдительно следить за тем, чтобы пустые разглагольствования не обратились в действие. Знаете, как товарищ Ленин говорил? Идея, говорил, овладевшая массой, становится материальной силой. Вот наша задача в том и состоит, чтобы их идеи не стали материальной силой. Потому и держим их взаперти. И пусть себе сотрясают воздух – здесь они безопасны. Важно, чтоб их разговорчики не слишком глубоко проникли в роман. Но тут мы на страже. И в журнале у Шестикрылова не дураки сидят.

На том обычно беседы кончались. Глеб, жаждущий хоть единого доброго слова по поводу стараний литературных, так его и не дожидался.

А Штейн никак не мог придумать, что ему делать с таким кадровым подарком. Информация о разговорах в ночной камере была, конечно, невредна, но Штейн и без доносов прекрасно знал, с какой публикой связал его «Хладный Терек». Ему нужна была польза. А пользы от филолога никакой. И вообще, по мере погружения в стихию создающегося романа Арон Моисеевич стал заметно чувствительнее. Он уж подумывал, не пора ли обращаться к психиатру. Странное дело, у него удивительным образом обострилось обоняние. Оно стало отзываться на фантазии. А как еще объяснить то бредовое обстоятельство, что аккуратные тексты Шевелева определенно источали сладковатый до тошноты трупный запах?

Стесняясь, все-таки прежде психиатра спросил об этом феномене старика Чернышевского. Столько лет жизни в русской поэзии что-нибудь да значат. Старик тут же процитировал ему из Гумилева: «Дурно пахнут мертвые слова».

– Поздравляю! Общение с нами и вас превратило в поэта. Об источнике запаха догадываюсь. Это тот молодой человек с почерком отличника по чистописанию. Хороший юноша, добрый, наивный, но бездарный, как пробка. Впрочем, почему пробка бездарна? Если она держит шампанское – о, она гениальна в своем роде! Удивительное умение превращать в мертвечину все, чего он ни коснется.

– Какое б вы шампанское посоветовали удержать нашей пробкой? – грустно спросил Штейн.

– Я думаю, нашему сочинению потребуется защита. Сейчас много всяких демагогов развелось. Растерзают – и ваше всесильное ОГПУ не спасет. А гос… а товарищ Шевелев как владелец марксизма, может нанести упреждающий удар. Пусть заранее пишет критику на «Хладный Терек». Или диссертацию. Как ему будет угодно.

Мысль эта чрезвычайно понравилась Штейну. И Шестикрылов, которому он тут же позвонил, был в восторге. От лихих, безоглядных напостовцев даже он потерпел за правду. Те не прощали дореволюционных заслуг перед литературой, поскольку таковая должна твориться сейчас, и только сейчас, мозолистыми руками еле выучившихся грамоте рабочих и крестьян, и спустили собак на переиздание старых рассказов.

И судьба Шевелева особым приказом по группе «Хладный Терек» была решена. Он обеспечивал подлинно научное, марксистское толкование еще не написанного романа.