Жилец

Когда в двадцать втором году поарестовали профессоров, а потом выслали за границу, он какое-то время изумлялся, и изумление простерлось до того, что он бросил университет, где прошел уже два семестра на факультете общественных наук (раньше он назывался философский): стало скучно учиться, а знания обретенные показались никому не нужными. Мысль о том, что философы старой школы были враждебно настроены к новым веяниям, не то чтобы успокоила, но позволила отодвинуть от себя поднятые проклятые вопросы. Во всяком случае, даже предположение, что и с ним может случиться то же, что с Бердяевым или Франком, ни на секунду не могло вместиться в его сознание. Ну, во-первых, кто они, а кто – я? Кому нужен типографский корректор и литератор-любитель, напечатавший всего три рассказа в неприметных журналах? Ишь ты, нужен оказался…

Он искал свою вину во всем приключившемся – не находил. Вслушивался в вечерние разговоры в камере – ничто не проясняло ситуации. Похоже, все они сидели без особой вины перед республикой Советов. Может, умалчивают, не доверяют друг другу? Но уже сама работа, к которой их приговорили, исключает взаимную скрытность. Все-таки слово. К тому же художественное, в отличие от политического, употребляется не для того, чтобы скрывать свои мысли, а наоборот.

Чернышевский – самый опытный узник – утверждает, что здесь-то и есть истинная свобода. Хотя бы в разговорах. На воле не расскажешь, чем царская тюрьма отличается от советской: даже в столыпинские времена в камерах было свободнее; голодовка поднимала на ноги все начальство; не было того, что нынче называется кумовством и распространено повсеместно: стукачества; Соловки со времен Аввакума не знали такой жестокости. Ему и Фелицианову смена режима отбывания срока представляется даже большим благом, чем если бы их выпустили на волю. Там невозможно жить с накопленным в тюрьме и лагере опытом. От страха нельзя излечиться навсегда: как себя ни бодришь, а стоит Штейну бровью повести – и тебя сволокут назад в Соловки или еще куда подальше. Этот СЛОН расползается сейчас по всему русскому Северу и Сибири.

Чернышевский бросил разговор на полуфразе и отошел в угол – молчать. Никто в такие минуты не смел подойти к нему. Свешникову это напоминало игру мейерхольдовских актеров в фойе, в толпе зрителей. Завзятые театралы разлетались поздороваться с какой-нибудь знаменитостью не столько с целью пожелать здоровья и долгих лет жизни, сколько обозначить знакомство, причастность к славе, и напарывались на такой взгляд, что рука, распахнутая для пожатия, провисала в воздухе, а лицо заливала краска. Чернышевский в углу свершал молитву. Вслух слово «молитва» не произносилось, но даже атеист Глеб Шевелев замирал в почтительном уважении.

Странное дело, на Леонтия немые молитвы старика с каких-то пор стали действовать примиряюще. Он согласился со своим арестом – принял его не как сознание неведомой вины, а как поворот в судьбе, быть может благоприятный. И Свешников стал писать.

Как и встарь, на воле, он изводил уймы черновиков ради одной, но очень уж звучной фразы. Он обращал восход луны в гигантский пятак с разбитым мальчишками игрою в расшибец гербом неведомого государства. То сравнивал полуденное небо с жандармской голубой шинелью, распростертой над Россиею, и люди задыхались ее суконным ворсом, проникавшим в размягченные провокаторством и доносами мозги.

Однажды Свешников разбудил камеру среди ночи: ему пришла в голову теория цвета. Он уверял соузников в том, что доминирующим цветом всего мирового модерна был фиолетовый – цвет зыбких сумерек, дрожащий и неверный, можно сказать – лживый. Ни одной геометрической форме в его сиянии нельзя верить: она способна трансформироваться, порождать бесов и попасть в рабское подчинение их капризам, шуткам, злым, метельным играм. И Александр Максимович не будет отрицать, как много значил образ метели у русских символистов. И всегда это было связано с предчувствием революции. Образ идет еще от бурана в «Капитанской дочке» и «Бесов» Пушкина и Достоевского. Если хотите, первым предсказал Октябрь Клод Моне в своих розово-лиловых полотнах. Но лиловый не может быть вечен, он подлежит распаду на синее и красное и борьбу между ними. Помните «Купание красного коня» Петрова-Водкина? Вот кто создал Апокалипсис нашего времени! Он ясно увидел победу красного.