Жилец

А может, и слава богу, что ничего тогда не случилось, не продолжилось. Быт с нею стал бы непереносим: Жорж хоть и взрослый был человек, но к ведению общего хозяйства в ту пору определенно не был готов. И вся поэзия разварилась бы, как луковица в постном супе, спалила бы нежные крылья в керосиновом чаду примуса. Это сейчас он радостно тащит на себе мешок, лопаты, мечтает о костре и будет счастлив копаться в земле, а дома отстирывать рубашку и носки. После армии всякий домашний труд дается с легкостью и даже доставляет удовольствие.

* * *

Сережа убит, но воскрес его отец. Это никак не укладывалось в голове и не желало оборачиваться явью. Она исподтишка бросала пытливый взгляд на Георгия Андреевича – заметно плешивого и седенького, чуть задыхающегося при ходьбе. Только глаза у него сияли ясной молодостью, когда рассказывал о той их встрече. Глаза и в июне, когда пришел он к ней Сережиным однополчанином, обожгли ее каким-то юным свечением, но быстро гасли под тяжестью скорби. Жорж в мечтах-воспоминаниях казался ей высоким, чуть надменным и элегантным. Ах, какая сейчас элегантность, откуда ей взяться?

Нет-нет, ничего рассказывать я ему не буду. По крайней мере сейчас.

И что расскажешь? Как ходила с животом, опозоренная на всю округу, как мальчишки свистели вслед, а старухи показывали пальцем и не шептались, а судачили вслух, да погромче, чтоб донеслось… И даже мама, от которой и слова-то дурного не слышала, и глядеть первое время не хотела на «этого выблядка». Только папа тихо и сочувственно вздыхал и гладил ее по голове, когда оставались одни.

Потом-то все образовалось и родители даже гордились внуком, его светлой головой и школьными успехами, смирным и сосредоточенным характером. Они ее простили, и она простила их. Но брата не простила. И не разговаривала с ним до самого ареста. И на письмо его из лагеря, с Беломорско-Балтийского канала, не захотела отвечать. Письмо покаянное и, как оказалось, последнее. А он сгинул там, на этом канале, хотя и сделался ударником, и даже тезка Валентина писатель Катаев умильный очерк о нем напечатал в газете, как бывший вор и грабитель перековался в образцового гражданина Страны Советов. Но раз Георгий Андреевич оказался живой, выходит, зря я так с Валентином? Он ведь искренне просил у меня прощения, страдал. И теперь я виновата перед ним. Может, это из-за меня он не уберегся, потерял волю к жизни…

И что, о Валентине рассказывать?

А потом в доме появился Володя. Володя любил ее преданно и немножечко назойливо. Он звал ее Королева Марго, а это было вульгарно и раздражало Риту. От легковесного француза ее раз и навсегда отвадил Жорж, небрежно-иронической фразочкой он прошелся по девичьим замираниям души по поводу страстей чужих королев и надуманных рыцарских похождений, и как-то сразу вся эта литература в ее глазах поблекла. С той встречи она с головой ушла в русскую классику. Поскольку друзей она быстро порастеряла, книги надолго остались единственной ее отрадой. А Володя потом помог ей поступить в институт, и окончить, и попасть на хорошую работу, а ей все что-то было мало от него, она срывала на Володе непонятно откуда берущиеся досады. А досада-то одна: как ни хорош, ни заботлив Володя, но ничего в нем не было от Жоржа. Маргарита этого не поняла даже в те страшные недели в госпитале, когда он мученически умирал на ее руках, она страдала от каждого его вскрика и физически ощущала все его боли. И как она его, изуродованного, остро полюбила! Остро и запоздало. Но только сегодня поняла природу своей несправедливости к доброму мужу.

А сейчас ее вдруг обожгла мысль: каждым шагом по этой дороге, вдвоем с Георгием Андреевичем, она переступает через Володю. Судьба – дура. Жестокая, несправедливая дура. Вот он Жорж – живой, настоящий, долгожданный. Можно тронуть его за руку, можно положить ему голову на плечо, как тогда, девятнадцать лет назад. Нет, нельзя.

До картофельного поля на склоне холма они дошли в полном молчании, не смея его разрушить даже вздохом.

А на поле Георгий Андреевич с невиданным упорством изнурял себя работой. Он не мог понять почему, то ли оттого, что стосковался по мирному огородному труду, порядком надоевшему в Зубцове, то ли от избытка редких в его годы сил. Мысль о том, что Маргарита Тимофеевна как-то внезапно, но непреклонно замкнулась, он развивать не рискнул – мало ли какие стихии одолевают женщин, может, еще выговорится, не сегодня так завтра. Маргарита тоже работала с лопатой в некоем исступлении, спеша прогнать минуты, часы, растратить всю энергию, чтобы не оставалось даже на ответную реплику в обратном пути. Завтра, завтра поговорю…

А никакого завтра не будет.

Георгий Андреевич подошел к знакомому дому в Троицком, нащупал ключ в условном месте, поднял глаза к замку – дверь опечатана.

Синекура