Жить для возвращения

Я не был исключением, мешала самая малость: я позорно укачиваюсь даже на речном трамвайчике! Естественно, доброжелатели сочувственно напоминали мне, что великий адмирал Горацио Нельсон зверски укачивался, великий полярный мореплаватель и путешественник Фритьоф Нансен тоже страдал от морской болезни, только все это не утешало. Теория — одно, а живая морская практика совсем иное, и этой практики мне пришлось нахлебаться и в Черном море, и в Балтийском, и в Охотском, и едва ли не во всех морях Ледовитого океана. Лишь во льдах я чувствовал себя превосходно, мечтая, чтобы они никогда не кончались и мне не пришлось бы снова пластом лежать на койке, теряя рассудок от безжалостной качки!

Попадались среди наставников и личности предельно несимпатичные. Взять хотя бы нашу партийную вождиху, сожравшую «по идеологическим мотивам» не одну жертву. Она и фамилию носила многообещающую, расстрельную — Калашникова, и автоматом служила ей испытанная партийная демагогия самого высокого калибра. Старшекурсники делились с нами мрачными историями, связанными с этим верным и бдительным солдатом партии. Например, одному выпускнику, москвичу, женившемуся на дочери «врагов народа», которого прочили в аспирантуру, она не позволила даже остаться в Москве.

Работала в деканате пожилая тихая женщина по имени Любовь Александровна, ведавшая распределением аудиторий, составлением расписания занятий, экзаменов, пересдачей «неудов» и «хвостов» и прочими жизненно важными делами. Все мы относились к ней так же хорошо, как и она к нам. Рассказывали, что во время войны она была как-то связана с партизанским движением в Белоруссии, что семья ее погибла от рук карателей, и это вызывало еще большую симпатию к ней. И только после кончины Любови Александровны стали говорить, что была она многолетним осведомителем «компетентных органов», и даже наиболее законопослушные преподаватели опасались ее…

Совершенно особый клан составляли сотрудники военной кафедры. С одной стороны, здесь не было недостатка в личностях, о коих по сей день слагают анекдоты типа: «От меня до следующего столба — бегом!» Или: «От менингита либо помирают, либо становятся полными идиотами, это мне известно доподлинно — я сам лично болел». Но встречались среди наших полковников и люди грамотные, интеллигентные, с университетским образованием за плечами. Нас, географов, а также геологов и математиков, всех, кто с осени 1953 года поселился в главном высотном корпусе на Ленинских горах, по военной линии учили на офицеров-зенитчиков и читали нам мудреные курсы по теории стрельбы, теории вероятностей, знакомили с ПУАЗО, хитроумным «прибором управления автоматическим артиллерийским зенитным огнем».

Выделялись два полковника. Павел Петрович Блинов — мужчина неулыбчивый и придирчивый, но никак не деспот и не иезуит, хотя и то, и другое мы ему, по молодости, «клеили». Многие его высказывания доставляли нам минуты большого веселья. Например: «Довожу до вашего сведения, что вчера, по прибытии на станцию Петушки (там у нас были военные лагеря), студент вашего курса Суконкин был обнаружен мною пьяным в канаве, где и был по моему распоряжению обмундирован двумя его и вашими товарищами». Или: «Не думаю я, чтобы когда-нибудь Горбунов изменился в сторону, противоположную ухудшению». А нашего сокурсника Яблокова Блинов попеременно называл то Виноградовым, то Арбузовым, то Абрикосовым, никогда не повторяясь, и мы каждый раз с любопытством ожидали очередного обращения полковника к нашему товарищу. Наши ожидания были сполна вознаграждены, когда он в конце концов назвал Яблокова Антоновым!

Полковник Павел Михайлович Тараканов — совсем другой. Он постоянно фиглярствовал, гримасничал, прямо-таки напрашивался на наши выходки и ужасно озлоблялся, когда ему давали понять, что он похож на шута горохового. Грешен, я всегда был в рядах наиболее активных «издевателей», самоуверенно полагая, что этот «тюха-матюха и брат их Кондей» все равно ничего не «сшурупит» и любую колкость преотличнейшим образом скушает. Не тут-то было! Терпение Тараканова лопнуло, и случилось это, на мою беду, перед самым госэкзаменом по военному делу, в конце четвертого курса. После какого-то неповиновения Володи Бутьева полковник неожиданно заявил ему:

— Жаль, товарищ Бутьев, я все-таки считал вас интеллигентным человеком, а вы не лучше Каневского. — И добавил, повернувшись ко мне:

— Вам еще жить целую жизнь, и пора бы понять, что вы отнюдь не умнее всех на свете.

Обычно нравоучения мало кого впечатляют, но на меня слова полковника подействовали самым отрезвляющим образом. Во-первых, стало просто совестно, в ушах зазвучали интонации Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели»: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» Во-вторых и в главных, меня бросило в дрожь от предчувствия грозной расплаты. Каждый студент был в руках полковников: двойка на госэкзамене означала автоматическую отправку в солдаты немедленно по окончании учебы в МГУ.