Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

Человек, привыкший к Иисусовой молитве, мог не понимать догматики, но он не мог отрешиться от своего собственного опыта познания имени Божия. А старец Варсонофий – несомненно, имевший подобный опыт, – выходит, отрешился. Какая сила могла заставить его это сделать? Светским аналогом этой ситуации является та проблема, которой был посвящен «Николай Палкин», но в отношении аскетического опыта все это было глубже и страшнее.

По вопросу об имяславии разделились и члены новоселовского кружка. Послание Синода понравилось только одному из них, но из числа учредителей и близких друзей Новоселова с давних времен – Федору Дмитриевичу Самарину (родному брату антираспутинского обер-прокурора Синода А.Д. Самарина и родному племяннику ученика Хомякова Ю.Ф. Самарина). Тот даже сказал Новоселову, что после публикации Булатовича при «Религиозно-философской библиотеке» кружок распадается. Новоселову пришлось в ответ занять формальную позицию: «Религиозно-философская библиотека» – его личное дело и кружку не подчиняется.

Почти сразу после выхода «Апологии» в глухую оппозицию имяславцам перейдет П.А. Флоренский: в личной переписке с Антонием (Булатовичем) он убедится, что его собственные идеи об особой силе, присущей словам (как мы помним, оккультного происхождения), вызывают у имяславцев отторжение, а ссылки имяславцев на византийских исихастов и учение святого Григория Паламы (XIV век) ему не близки. Письмо Флоренского другу и также члену новоселовского кружка И.П. Щербову от 13 мая 1913 года показывает чувства человека, ощутившего, что его втянули в чужую игру, – причем он выражает досаду не только в адрес Антония (Булатовича), но и Новоселова: «Признаться, в душе я много виню имяславцев, и даже М. А[лександрови]ча [Новоселова]. Когда летом [1912 г.] он вознамерился вступиться в этот спор, я ему решительно сказал, что при современном позитивизме и это дело будет заведомо проигранным». Далее он развивает, на примере имяславия, свое понимание имяславия как эзотерического учения – вполне в духе господствовавшей моды на оккультные тайные знания, но в явном противоречии с церковным преданием: «Мне невыносимо больно, что Имяславие, – древняя священная тайна церкви, – вынесено на торжище и брошено в руки тех, кому не должно касаться его и кои, по всему складу своему, не могут сего постигнуть». – В этом и подобных рассуждениях Флоренский явно путает православную Церковь с какой-нибудь гностической. И тогда становится понятным странное для православного человека, но зато типичное для гностиков (а также многих других нехристиан) отношение к исповедничеству за веру: «Я так устал и от дел и от дрязг из-за Имени, что, кажется, готов согласиться на что угодно, лишь бы оставили меня в покое, – т. е. согласиться внешне, что, вероятно, только и требуется». В традиционном христианстве такое «внешнее» согласие с еретиками всегда считалось отпадением от Церкви. Иногда мучители сами предлагали исповедникам оставаться при своей вере, но согласиться с ними лишь внешне, – а исповедники (как, например, дорогие сердцу Новоселова и охотно приводившиеся им в пример Максим Исповедник или Феодор Студит, IX век) все-таки не соглашались и терпели мучения. Это письмо Щербову хорошо объясняет и то, почему Флоренский останется с сергианами, хотя лучшие его друзья, как Новоселов и Феодор Андреев, пойдут с исповедниками: его эзотерической вере не могло угрожать и сергианство, как не угрожало ей имяборчество.

Имяславие Антония (Булатовича) повлияет на Флоренского амбивалентно: в части догматики оно будет им отвергнуто. Впоследствии идеи Флоренского об имяславии будут развивать С.Н. Булгаков и А.Ф. Лосев, каждый по-своему; Лосев будет стремиться выразить в формах имяславия некий синтез наследия Флоренского и учения Григория Паламы. Все это будет очень далеко от Антония (Булатовича), который предпочитал Паламу без Флоренского.