Живая душа

Когда часть выпускников нашей школы шумной, веселой гурьбой (мальчики – в черных костюмах и белых рубашках, девочки – в светлых платьях), дурачась, обмениваясь шутками, отправились на реку, на тот самый Китой, который протекал в своем низовье у самых последних домов нашего квартала, «встречать рассвет», мы с Леной оказались рядом, чуть поодаль от всех остальных.

Короткий, стремительный теплый ночной дождик слегка смочил асфальт, деревья, землю, меня и Лену, спрятавшихся под раскидистым тополем, в шарообразной кроне которого по листьям с шуршанием стекала вода.

Наши попутчики с визгом и хохотом удрали кто куда. Разбрелись по подъездам и чьим-то квартирам.

Белое Ленино платье, еще больше подчеркивающее ее загар, с очень короткой юбкой, сделалось от дождя почти прозрачным, прильнувшим к ее стройному телу.

Я отдал ей свой пиджак, который она накинула на плечи. Полы пиджака почти скрыли низ Лениного платья. И от его черного цвета изумительные Ленины ноги уже не казались такими смуглыми.

Дождь кончился так же внезапно, как и налетел.

Шуршание и дробь «каблучков» дождинок в листве прекратились.

Лена провела рукой по своим мокрым, развившимся с боков лица локонам, еще более спутав их, сказала: «Ну, вот и вся моя красота распустилась…»

Потом она сняла свои туфли-лодочки, один взял я, другой – она, и мы пошли с ней по тихим, сонным улицам…

В мокром асфальте отражались фонари, и он, уже подсыхая, начал парить, меняя свой черный изысканный ночной глянец на дневную серость.

Ночь была удивительно теплая. И очень короткая. Впрочем, как всякая летняя ночь в конце июня.

Рассвет за последними домами, стоящими на высоком обрыве у реки, уже размывал ее нестойкую черноту. И свет фонарей от этого становился каким-то блекло-бледным, сонливо-тревожным и совсем ненужным.

Мы дошли до Лениного коттеджа, контур которого, словно обведенный белой линией, проглядывал среди сосен за низкой оградой, рассуждая в основном о том, куда она собирается поступать. И что она после этого будет делать.

Поступать она собиралась на «архитектурный или историко-археологический». Лена грезила городами новыми и уже исчезнувшими с лица земли, покрытыми слоем песка, земли или «пыли веков», как она выражалась.

Я о своем будущем помалкивал. Ибо даже для меня самого оно было неясным и серовато-туманным.

Лене, конечно, можно было уверенно рассуждать о предстоящем, потому что ей, как «золотой медалистке», при поступлении надо было сдать лишь один экзамен. И у нее поэтому было достаточно времени, чтобы как следует к нему подготовиться. Поэтому ее и мало заботило такое огромное (в одной нашей школе получалось пять выпускных классов: три десятых и два одиннадцатых) количество выпускников того года.

Мне же, «твердому троечнику», которые лишь кое-где были разбавлены четверками, и имеющему в «аттестате зрелости» только два высших балла: по астрономии и физкультуре, в лучшем случае маячил институт физкультуры, куда меня упорно «сватал» весь последний год наш физрук…

Мы сели на лавочку, стоящую у дорожки, ведущей к высокому крыльцу коттеджа, возле которого рос развесистый клен, ветви которого тентом нависали и над лавкой. Сквозь этот зеленый узорный «шатер», откуда-то сверху, просачивался желтый свет невидимого фонаря…

– Подожди меня минутку, я сейчас, – почему-то шепотом сказала Лена, снимая с плеч и отдавая мне пиджак.

Ее белое платье мелькнуло за ровно подстриженным кустарником, образующим невысокую живую изгородь вдоль дорожки, ведущей к крыльцу.

Щелкнул замок, и она исчезла в дверном проеме, наполненном глубокой темнотой.

Все стихло. Только кузнечики в палисаднике у коттеджа самозабвенно стрекотали о чем-то о своем.

Через несколько минут Лена вернулась (проем двери уже был освящен тревожным светом).

– Вот, возьми на память, – сказала она, вернувшись к своей обычной задумчивости, и протянула мне альбом.

* * *

Я не видел Лену почти год. А вернее, с июня по февраль-март года следующего, хотя она училась в соседнем городе, областном центре, на историческом факультете университета и довольно часто приезжала домой. А дом ее был в двух кварталах от нашего…

Итак, был то ли конец февраля, то ли начало марта… Точно не помню. Знаю только, что хоккейный сезон уже подходил к концу и в городе появились такие ранние для Сибири первые проталины.

К тому же это была моя первая внешкольная самостоятельная весна, которая почему-то виделась мне в моей тогдашней жизни единственным светлым пятном… Да еще то, что я играл в хоккей за городскую команду, правда, в запасном составе, и уже совсем было решил поступать в Ленинградский институт физкультуры, поскольку моя мазутная жизнь на станции ТЭЦ-10, где я тогда работал, и особенно ночные смены, приводила меня в какое-то отупляющее беспросветное уныние.