Живи и радуйся

– Это Шурка зовет, – понял Кольша, поднимаясь, – пошли, наотдыхались. Воды еще качать на полив из колодца…

– И я с вами, – отряхивая штаны, сказал Степа, – по пути, и кишка кишке бьет по башке.

Поглядев еще раз на зеркало пруда, как пояснил Кольша, вырытого казной еще до революции, я зашагал, как можно бодрее, чтобы не отставать от старших, и немало удивился, когда заметил, что и Паша Марфин идет за нами, держа некоторое расстояние.

Мое частое оглядывание не осталось без внимания: Степа остановился, поманил преследователя рукой.

– А ты куда? – Он преградил Паше ход.

Крепыш не ответил, но в его глазах не было и тени робости.

– Язык проглотил, – поддел его Степа, – тоже мне, силач, увидел городского и поджилки затряслись.

– Да пусть идет, – встрял Кольша, потянув Степу за рукав. – Тропы не жалко…

Но, когда Степа свернул в свой двор, а мы двинулись дальше, Паша направился за нами.

– Ты к нам, что ли? – поинтересовалась Шура.

– К вам, – с беспечной серьезностью кивнул навязчивый попутчик, – хочу посмотреть, с мясом вы щи едите или нет.

Шура закатилась задорным смехом, и Кольша заулыбался.

– Если с мясом, то бороться с Ленькой не будешь? – понял он Пашу.

– Не знаю, – искренне сознался тот, – я-то пустые ем…

Никакие приглашения деда, матери, наши не смогли завлечь Пашу за стол. Так и просидел он на ящике, у дверей, пока мы обедали.

Когда стали убирать со стола, Паша поднялся и, ничего не сказав, ушел. Какие он сделал выводы, было непонятно.

– Это Таи Марфиной парнишка? – спросила матушка у деда, когда Паша промелькнул мимо кухонных окон.

– Её. – Дед поглаживал лихо загнутые на концах усы, щурился по-доброму.

– Какой упрямый, а ведь вряд ли сыт.

– Не в этом дело, – дед полез за кисетом, – ты же знаешь, что по старому обычаю, в крестьянстве, детей вместе со взрослыми за стол не пускали, а отец его – Максимка строгих правил был мужик. Так что – тут воспитание, – последнее слово дед произнес с оттенком некоего уважения и замолчал.

– Почему был? – В глазах матери мелькнула тревога.

– Месяц на фронте, а уже бумага в совет пришла – без вести пропал…

Дед еще что-то говорил, а мне вспомнился отец, его веселое лицо, васильковые глаза, крепкие руки, ласковый голос, и глухая тоска тиснула встрепенувшееся сердечко.

2

– Вставай, сынок, – будила меня матушка, – к тебе новый друг пришел, у ограды ждет…

Я вскочил и подбежал к окошку: на траве-мураве, развалившись, лежал Паша Марфин. Стало как-то радостно оттого, что он объявился, и робко – вдруг бороться затеет…

С необычной поспешностью и тревожными мыслями натянул я штаны и рубаху. Плеснув несколько раз на ладонь холодной воды, зачерпнутой кружкой из ведра, и выпив стакан молока, выскочил на лужайку.

– Ну ты и спишь, – без всякого приветствия встретил меня Паша, – идем играть. – Не дожидаясь ответа, он развернулся и побежал трусцой по тропинке через широкое поле, разделяющего окраины двух смежных улиц. Он был босиком. Вообще, обутых ребятишек я в деревне не видел и несколько стеснялся своих легких сандалий.

Низенькая избушка без чердака, обмазанная глиной, глядела двумя маленькими окнами на улицу. Через короткие сенцы с земляным полом мы прошли в полумрак Пашиного жилища. Сумрачно, прохладно. Под ногами тканые половики…

– Это Анютки Знатковой сынок? – услышал я низкий женский голос, еще не успев разглядеть находившихся в избушке людей.

– Ее, – ответил другой голос, позвучнее.

Тут я и увидел двух женщин, копошившихся у какого-то громоздкого сооружения из деревянных стоек и поперечен, длинный хвост тканой дорожки, тянувшийся среди этих устройств, и силился понять, чем они занимаются.

Паша между тем по-хозяйски прошмыгнул куда-то за печь и попросил:

– Мам, дай по пирогу, мы играть пойдем за избушку.

– Так бери под полотенцем, на листу, что на припечке…

– Мужик-то ее тоже там? – снова прозвучал высокий голос.

– Где ж ему быть…

И тут Паша толкнул меня под бок и обдал хлебным запахом:

– Пошли!

В сенях, на бегу, я почувствовал, как новый друг сует мне в руку что-то мягкое и понял – пирог.

– Попробуй, с ягодой, – устремляясь на яркий свет, произнес он.

Рот раскрылся как бы само собой: сладко, душисто, вкусно – таких пирогов я раньше не ел.

Все так же – бегом мы вынеслись на бугор, за избушку. У глухой ее стены были нагорожены какие-то игрушечные строения из досок и железяк, и Паша опустился подле них на колени.

– Это МТС, – пояснил он, – тут всякая техника.

Я вглядывался в разбросанные как попало железки и ничего похожего на мою обмененную на свистульку машину или нечто подобное не находил.

– А у вас кто еще есть? – спросил я совсем о другом: меня занимал тот разговор, что состоялся в землянке.

– Никого. Тятьку на фронт забрали, а бабушка давно умерла.

– А что за тетенька?

Паша махнул рукой:

– Да соседка. Они с маманей половики ткут на станке пока есть время между дойками. Доярки они.

Не очень-то я понял про ткацкий станок и доярок, но промолчал, чтобы не показаться смешным, мысли скользнули в другом направлении.

– У меня тоже бабушки умерли, – решил я уровняться в родственном положении с новым другом, – и дедушка всего один.