Живи, солдат

Позднее от Гомольского, когда он проведывал меня в инфекционном госпитале, я узнал, что Фаина перенесла тяжелый коллапс и чуть не погибла. Еще во втором периоде болезни были дурные предвестники: синюшная и крупная сыпь. А на двенадцатый день катастрофически пало кровяное давление. Гомольский с трудом вывел ее из коллапса. 

— А вы принимаете все лекарства, какие вам назначают? — придав лицу грозное выражение, спросил меня Гомольский.

— Стараюсь. Иногда это мне удается...

— Только тогда я уйду, когда возьму с вас слово, что вы будете вести себя как всякий больной, а не как больной врач...

— Клятвенно обещаю, — сдался я. — Пожмите за меня крепко руку Ярматовой...

Гомольский встал. Глаза его выражали грустную задумчивость.

— Можно прожить с человеком годы и не знать, каков он. А короткий час в испытаниях обнажает душу. И ты либо отвернешься, либо влюбишься без памяти.

— А что произошло с вами? — спросил я.

— Влюбился без памяти, — с улыбкой ответил Гомольский. 

Творчество

Еще в Большой Зимнице я наблюдал случай, который овладел всеми моими мыслями. Одному раненому я влил в вену раствор спирта, и больной уснул (в то время мы применяли спирт при сепсисе).

То, что он уснул, было для меня неожиданностью. Обычно после вливания спирта раненые только хмелели.

Я подумал: не наркоз ли это? Никакой реакции на укол не появилось. Зрачки сузились, как это бывает при наркозе.

Черт возьми, так ведь это настоящий наркоз! Можно производить операции.

Я почувствовал, что делаю открытие. Как это здорово, вообразите только: мы лечим раненого с сепсисом введением спирта. Этому же раненому нужно производить операцию. Зачем же наркотизировать эфиром, который наносит вред организму? Теперь эти операции я буду производить под спиртовым наркозом, сочетающим и целебное действие, направленное против сепсиса.

Странные вещи встречаются в мире: тысячелетие люди знакомы с алкоголем. Пьют его в горе и радости, на свадьбах и похоронах, настаивают на нем лекарства и яды, употребляют в технике. И до сих пор волей случая в нем не открыли заодно средства для наркоза и лечения? Так вначале думал я.

Тем временем для нас складывалась тяжелая обстановка. С очагом эпидемии мы покончили. Нас сняли с Большой Зимницы и направили за прорвавшимися вперед частями. Днепр был форсирован. Переправа госпиталя производилась на паромах: мост снесло. Шла она медленно, вперемежку с переправой других частей, боеприпасов, продовольствия, фуража, тракторов, прицепов, автомобилей, повозок. На причале негде было развернуться. В глинистой, раскисшей после дождя почве натужно буксовали грузовики. Лопалась на лошадях упряжь.

Шоферы и повозочные ругались, кляли грязь, паромщиков, бога, тучи, посылавшие проливные дожди.

Все с тревогой поглядывали на серое низкое небо: не вынырнут ли из облаков самолеты с черными крестами. Мы чувствовали себя буквально в ловушке.

Возвратившийся к машинам Квасов удрученно сказал:

— Опять не взяли. Обещают переправить ночью. — Он окинул взглядом берег и процедил сквозь зубы: — Как мухи на липучке.

А я сидел в кабине грузовика и покорно ждал. Меня занимала одна мысль — алкогольный наркоз.

Ночью наконец нас взяли на переправу. Первыми погрузили мою машину и еще одну, остальные места на пароме были уже заняты. Другие машины госпиталя погрузятся, когда паром вернется.

Высадились в селе Модоры. Было еще темно, когда сообщили, что на стрежне оборвался трос и паром понесло вниз, в сторону немцев. На пароме были две наши машины. Пока снарядили погоню за паромом на моторной лодке, он уже ушел далеко. Два наших шофера — Никита Савельев и Сережа Гусев на виду у немцев бросились в быстрину. Выплыли в лозняке, на нашем берегу.

Днем в Модорах я наблюдал такую картину: перед избой с резным крылечком солдат выкладывал на земле лозунг: «Смерть немецким оккупантам». Приложит осколочек, прищурится, отступит и снова приложит.

В это время со свистом пролетел снаряд. Немцы начали обстрел деревни и переправы. Мы все укрылись в щели. Но солдат, сидя на корточках, продолжал выкладывать лозунг.

Когда кончился обстрел, я вылез из щели и подошел к солдату.

— Цветного стекла нет, вот досада, — сокрушался он. — А можно было бы первые буквы стеклом отделать, чтобы немец с самолетов видел, о чем в этом лозунге толкуем. Как скажете?..

Плацдарм, куда мы переправились, имел форму клина. Основание его было обращено к реке. Нам предстояло развернуться на вершине клина в селе Липа, близ станции Тощица. Немцы делали попытки прорваться на шоссе Рогачев — Могилев. Если бы им это удалось, то мы попали бы в окружение.

Страх просачивался в душу врачей и сестер.

Меня же он не коснулся. Не потому, конечно, что я такой уж бесстрашный и отважный. Просто я был под защитой такого же вдохновения, которое привязало к клумбе солдата из Модор во время обстрела.

На плацдарме наш госпиталь оказался единственным медицинским учреждением.

Когда приехали в Липу, застали там раненого полковника. Он лежал в избе и стонал. Ранен он был в ногу. Я отвернул клочья ваты на стопе и понял, что началась гангрена.