Живи, солдат

Деревянно заскрипел запор, и дверь приоткрылась. Каршин включил карманный фонарик. Перед нами стояла испуганная средних лет женщина.

— Как деревня называется? — спросил Каршин.

Женщина окинула нас пристальным взглядом.

— Ольшаны...

Мы вошли в избу. Потрескивала на стене лучина (впервые в жизни я увидел такое освещение). Сцепив на коленях узловатые руки, сидел в углу старик. На нем была длинная полотняная рубаха.

— Немцы здесь были? — спросил Каршин.

— Ушли только... Все начисто забрали — хлеб, бульбу. Козу увели. И вот... мать кончили... — женщина кивнула головой на неосвещенную половину комнаты.

Каршин навел туда луч карманного фонарика.

На полу лежала с распавшимся клубком волос старуха.

Страшновато было оставаться в Ольшанах. Мы поехали дальше, в другое село.

При въезде в него остановились. К нам подошли двое ребят, лет по тринадцати — четырнадцати. Стали против света подфарников. Оборванные, курносые, с выражением мальчишеской отваги на лице. Пытливо всматривались в Лазарева, Каршина, меня. Потом вдруг хором прокричали:

— Наши-и!..

В ту же минуту справа и слева послышались мягкие, шуршащие по траве шаги. Десятка два ребят обступили машины на шоссе. Они были обвешаны пулеметными лентами. В руках холодно поблескивали парабеллумы. «Обмундирование» на ребятах было тоже немецкое: кителя, пилотки.

Вслед за ребятами вышел из засады сам командир, хромой дед, ветеран двух войн — японской и первой мировой. Нависшие брови, козлиная бородка. На голове шапка-ушанка со звездой.

— От бродячего зверя обороняемся, — хрипло сказал дед. — Немец вокруг рыщет... Брюхо грабленым набьет и снова рыщет...

— Как же вы оборону держите? — с улыбкой спросил Каршин.

— Тут у нас своя стратегия. На дороге двое ребят дежурят. Немец ткнется, а ребята ему говорят, словно для его же блага: «В деревне — красные...» Он, конечно: «Данке шон, данке шон», — и уходит.

— А если не уходит?

— Тогда мы огнепальный шум поднимаем!.. На всю округу. Бежит немец, не оглядывается... — дед закатился мелким смехом. — А кто вы такие будете?

— Госпиталь... — ответил Лазарев. — Заночуем у вас, дед. Принимай...

— Просю. Нам веселее будет. Сережка! — дед подозвал к себе паренька в кителе. — Проводи машину к школе. Там, в случае чего, оборону хорошо держать...

С рассветом поехали дальше. Мы торопились. Никто не хотел расставаться с армией, к которой госпиталь был придан.

За селом дорогу преградил немецкий офицер с белым платочком на автомате. Он объявил, что вместе со своими солдатами сдается в плен.

Напустив на себя важность, голосом боевого командира Лазарев приказал:

— Принять оружие!

Оружие принял Сережа Гусев. Вид у него был такой, словно он в жестоком сражении взял эти трофеи. Из-под сбитой на затылок пилотки удальски кудрявился чуб. Во всей его фигуре появилась осанистость и молодцеватость.

Трофейное оружие — автоматы, гранаты, пистолеты — теперь соседствовали в кузове Гусева с кубиками и лесенками.

Пленных Лазарев отдал под надзор хромого деда.

Недавно здесь кипел бой.

Вокруг валялись неубранные трупы гитлеровцев. Они лежали на обочинах, поперек дороги, у подорванных танков, среди разбитых пушек, в разорванных грязно-голубых кителях, в зеленых маскировочных накидках.

Все обратили внимание на труп одного из гитлеровцев. Смятая пилотка прикрывала верхнюю часть лица. Нижняя челюсть тяжело отвисла. Пальцы одной руки были скрючены, пальцы другой — зажаты в кулак. Из этой руки высыпались захваченные ею комочки земли.

Мы переглянулись между собой, прочитав в глазах друг друга одну и ту же мысль.

* * *

С высоты, господствовавшей над местностью, видны груды дымящихся развалин. Слева — взорванный мост, напоминающий чудовищное ископаемое. Одним концом мост уткнулся в середину реки — ископаемое пило воду.

Это — Столбцы.

Въезжаем в город. Улицы пустынны и безмолвны. Террасами восходят развалины, зияют провалы окон и дверей.

На мгновение выскочит кто-нибудь из укрытия и тут же спрячется. Ковыляет старушка, оглядываясь на небо. Четверо понурых мужчин, прижимаясь к стенам, проносят грубо сколоченный гроб.

Тишину нарушает то шипение догорающей пчелиной колоды, то шум осыпающейся стены. Похожее на плач ребенка мяуканье доносится из ближайшего колодца — туда упала кошка.

Этой ночью немецкие бомбардировщики сбросили на город свой смертоносный груз.

Остановились мы на главной улице — трассе, пересекающей город с востока на запад. Здесь будем ждать приказа о дислокации. Лазарев выехал на розыски санотдела армии.

Пока ждали возвращения начальника госпиталя, решили получше познакомиться с городом.

Из развалин навстречу нам, прихрамывая, выбежала девушка. Она была гибкой и тонкой, как лозинка. Над выпуклым чистым лбом шевелился шелковый платочек белых-белых волос. Глаза — голубые, ясные, детски доверчивые. Настоящая Аленушка. Хотелось даже оглянуться: не прячется ли за развалинами серый волк, примчавший ее на своей спине из дремучего леса.

— Скажите, это госпиталь? — показала девушка на грузовики с красными крестами. — Есть здесь врачи?