Живой смерти не ищет(Роман)

Располагались в доме долго и шумно. И сразу же в горнице, вдоль верхних венцов которой были развешаны охапки пахучих трав, поплыл застоялый запах давно не мытых, сопревших ног, едкий уксусный запах мужского пота.

— Как от жеребцов тянет, — едва поздоровавшись, повела носом старуха. — Пока на бегу сполоснитесь, а после ужина помыться вам нужно будет как следует, чую, что давно мочалки не видели.

— Ладно, старуха, приготовь людям поесть, потом их жизни поучишь, — махнул рукой дед Гришаня. — Кашки им побольше свари. Русского мужика без каши не накормишь. Хотя какие вы теперь русские, а, Володька? На родной земле лет уж как по двадцать не были, язви тебя в почки? И по документу, поди-ка, теперь в япошках числитесь? — ехидно пытал старик.

— Вижу, ты, дед Гришаня, все такой же занозистый и остался? — усмехнулся Дигаев. — Хотя бы в честь встречи не обижал однополчан.

Двери, наличники, огромная русская печь, занимавшая половину горницы, были выкрашены в белый цвет. А по нему среди тщательно вырисованных разными красками замысловатых растений шагали петухи с огромными шпорами и гребешками всех цветов радуги, летели к буйному озеру стаи райских птиц-павлинов и дивных лебедей, скакали странные звери, непропорциональные, но удивительно гармоничные, наделенные какой-то непонятной на первый взгляд красотой. Все эти рисунки, намалеванные вроде бы детской, неискусной и не привыкшей к кисти рукой, сочетали в себе наивность, полное незнание художественных законов, отсутствие профессиональных навыков, но в то же время и мудрость простой жизни, взятой из общения с природой.

— Это кто же у вас стены так разукрасил? — равнодушно поинтересовался Дигаев. — Теперь не отмыть.

— А зачем их отмывать? — удивился дед Гришаня. — Я на них как погляжу, так и кажется, что уже дождались мы со старухой новой весны, солнышка.

— А весной о чем думаешь, глядя на них, дед?

— Весной, ваше благородие, мне за этими птицами вслед куда-нибудь улететь хочется, туда, где существует высшая справедливость, где люди друг другу братья, где все молодые, красивые и нежадные.

— Ну вот, старый, нас критикуешь за то, что мы улетели в иноземные края, а сам вслед податься мечтаешь, как же это понимать?

— А такая земля, ваше благородие, по моему разумению, должна быть не где-то в иноземщине, а туточки, у нас в Расее. Она и есть здесь, только искать ее нельзя одному. Да и когда искать? Это вы, как блохи, по тайге скачете, а мы ведь с фашистом воюем, поди-ка, слыхали?

— Слыхали, дед, только тебе что за печаль из-за этой войны? Сидишь у себя в займище и в ус не дуешь, до тебя разве только мы или японец добраться смогут.

— А говоришь, ваше благородие, что ты русский, язви тебя в почки. Да после таких слов какой же ты в попу русский?

— Но-но, дрючок старый, придержи язык, а то не посмотрю, что ты здесь хозяин. Ты уж не забыл ли меня часом?

— Да ты не обижайся, ваше благородие, — схоронил улыбку Гришаня, — я же правду говорю. Заметило, не упомню, сколько тебе лет?

Дигаев с минуту помолчал и ответил:

— Сорок четыре. А что?

— Ну, это ты, ваше благородие, брешешь. Как это говорится: жила кобыла у семи попов по семи годов, и гутарят: ей семь годов. Тебе уже в гражданскую было около тридцати, ну, да это твое дело. Из твоих лет ты чуть ли не половину провел за родной землей. Понятно, что и жалеть ее оттель разучился. А я здесь воевал, ненавидел, бивал и бит был, я ж ее ни на один день не покидал, как мне не жалеть Расеи? И всех этих гермашек да япошек как раньше били, так и сейчас проучим не абы как, непошто приставать, язви тебя в почки. Э, да что говорить! Отбавил бы мне сейчас господь возрасту, так я бы здесь с тобой сейчас беседы не вел, а бил бы германца пулей из своей пушки прямо в глаз, как белку. — Старик похлопал огромной темной ладонью по прикладу ружья, висевшего над лавкой, и перекрестился: — Прости, боже, обозвал безвинную тварь — белку, с германцем сравнил.

Дигаев повернулся за поддержкой к ротмистру Бреусу:

— Вот поспорьте с ним, Сан Саныч, о великой миссии Гитлера, о которой вы мне все уши прожужжали. Выскажите ему свои доводы, а я послушаю, ума наберусь.