Живой смерти не ищет(Роман)

— Да кто тебе сказал, язви тебя в почки, что я менять собираюсь? Ни в жисть. Но вот подумай сам, я тебе план нарисую, расскажу, как до Якутска добраться и как там до самого того места выйти, — должен же и ты меня каким-то образом отблагодарить? Думаю, что должен, хоть что-то русское в тебе осталось!

Ты же знаешь, твое благородие, я и сам из казаков. Лошадь моя меня вполне устраивает. Но если бы ома ожеребилась хорошей полукровкой, я не был бы против. Понял? Это я тебе на благодарность такую намекаю.

— Так ты чего, дед, от меня хочешь?

— Не иначе, есаул, как он вам самому предлагает его кобылку оприходовать, — засмеялся ротмистр Бреус, — а ты уверен, дед, что от есаула породистый жеребенок будет? — Тут Бреус перехватил полный ненависти взгляд Настасьи, которым та одарила Дигаева, и поперхнулся.

— Неуместные шутки, ротмистр, — взвился Дигаев.

— И верно, твое благородие, неуместные. Под тобой ведь жеребец арабский ходит! Ну так нехай он мою кобылку покроет. Ему в удовольствие, мне в радость, и ты со мной сквитаешься.

— Да я, дед, уж найду способ с тобой сквитаться, — двусмысленно протянул Дигаев, — не беспокойся.

Но дед Гришаня, как будто не слыша его, продолжал:

— Скрестим их, и появится у меня хорошая верховая лошадь. Будет на чем молодость вспомнить.

— Ты бы ее лучше на бабке вспомнил, — оскалился Ефим Брюхатов.

— Милок, — приподняв кудлатую бровь, спокойно на него поглядел дед Гришаня, — у меня волчья желчь есть, тебе не пригодится?

— К чему она мне? — опасливо поинтересовался Брюхатов.

— А вот если пару крошек ее человеку мужеского пола в еду положить да при этом сказать тайные слова, дак у него вся мужская способность отсохнет, через то и баба из дому выгонит. Ты меня правильно понял? Я за твое здоровье сильно беспокоюсь, а то ты меня уже раздражать начал. Вон Володька Магалиф не даст соврать, мы с ним в одном полку служили, злопамятный я, жуть какой. Помолчи хучь трошки, будя!

— Чего же так, дед, всем остальным шутить можно, а мне и посмеяться запрещено? — обиделся Ефим Брюхатов.

— Вот ты, конский лишай, над остальными и шути, а меня, последний раз предупреждаю, не моги трогать, осерчаю, язви тебя в почки, понял?

Брюхатов промолчал.

— Я тебя спрашиваю, милок, ты меня понял?

— Да понял, понял… — боязливо отодвинулся подальше от деда Брюхатов.

— Так как, твое благородие, по рукам? Мы тогда с Савелием завтра днем всю операцию и проделаем. Сегодня я бы лошадок травками нужными подкормил, живительного зелья налил бы им, а то твой жеребец отощал в дороге, подрастерял маленько детородной силы.

— Эх, дедуля, — вмешался ротмистр Бреус, — я бы на твоей стороне был, кабы нам завтра не в дорогу с утречка.

— А что, — неожиданно согласился со стариком Дигаев, — почему бы нам и не уважить нашего сотоварища? Нет, станичники, как хотите, но мне кажется, что ради доброй услуги деду Гришане мы на денек могли бы и задержаться. Как, орлы?

— Да можно бы, — тут же согласился Бреус. — Дорогу получше разузнаем, коней подкормим, сами отдохнем. Когда теперь нам в теплой избе спать, кому это ведомо? А от этой нодьи у меня скоро одна сторона тела обуглится, а вторая вечным льдом станет.

— Коли дедушка просит, — льстиво глядя на Гриша ню, произнес Ефим Брюхатов, — обязательно надо выручить его кобылку, наше благородие.

На том и порешили. Когда казаки начали было укладываться спать, дед Гриша ни поинтересовался у своей старухи:

— Слушай, Прасковья, ты шерсти набила?

— Да есть пары на четыре, Гришаня. — И вытолкнула ногой из-под лавки здоровый, казалось бы, неподъемный мешок, но он повиновался малейшему движению ее ноги, и было понятно, что в нем что-то легкое, воздушное. — Если еще нужно, так погоди, я тебе и на пятую пару перебью. Остальное в подклети, сам возьми. А может, сегодня не будешь? Все-таки гости в курене?

— Дак что же, Прасковья, упускать такую возможность? Баня протоплена, воды там хватает, тепла тоже. Пока гостюшки дрыхнуть будут, я дело и сделаю, завтра отосплюсь. Настилать валенки ты будешь, али мне самому?

— Выстели, Гришаня, ты сам, а я к завтрему опару поставлю, хлебца испечем и себе и казакам в дорогу. Давно свеженького хлебца не ели? — ласково спросила старуха, глядя на Савелия Чуха.

— Давненько, бабуля, я уж дык и вкус забыл. А что это ты, батя, делать собираешься на ночь глядя? Уж не валенки ли валять? — повернулся он к Гришине.

— Точно, их, а ты что, знаком с этим ремеслом?

— Да как сказать, у меня батя вальщиком был. Это у него вроде забавы считалось. Однако и забава в хату копейку давала. У нас в семье шесть детей было, из них только я мужик, а остальные девки. А на них, как знаешь, земельный надел был не положен, так что цену рублю в хате знали. Коли дозволите, поглазею, как у вас валяют, поучусь.

— Да чему у нас учиться, сынок? В тайге живем, в кулак жнем, пню кланяемся, лопате молимся, — хитровато блеснул глазами дед, — коли не лень, пойдем.