Живопись и архитектура. Искусство Западной Европы

Бог – первый художник! Но небо и впрямь не слишком высоко для Микеланджело: подобно этому первому художнику, сотворившему первого человека и отделившему свет от тьмы, он творит новый, открывшийся его воображению грандиозный мир, венцом которого должен быть человек, возвеличенный его творческим пафосом.

Десятки, сотни тысяч страниц написаны на множестве языков о фресках сикстинского потолка. Разнообразны толкования смысла, который Микеланджело хотел вложить в свои образы. Что представляют они по его замыслу? Некоторые полагают, что это новое, чисто микеланджеловское толкование Библии; другие – новое осмысление «Божественной комедии», автору которой мечтал уподобиться Микеланджело; третьи – живописная поэма о восхождении человека от животного состояния (во фреске «Опьянение Ноя») до божественного совершенства, которого, как показывают на этом потолке фигуры Микеланджело, должен достичь человек; четвертые – страстное желание художника-гражданина откликнуться героикой и мощью своих образов на страдания родины, разоряемой «варварами», и т. п. Вот отрывок из его стихотворения:

Я говорю о Данте, не нужны

Озлобленной толпе его созданья, —Ведь для нее и высший гений мал.Будь я, как он! О, будь мне сужденыЕго дела и скорбь его изгнанья, —

Я б лучшей доли в мире не желал!

Все это как будто правдоподобно, и однако не исчерпывает содержания знаменитой росписи. Как подлинно великое произведение искусства, эта роспись бесконечно широка и многообразна по своему идейному замыслу, так что люди самого различного склада ума, самых различных воззрений и духовных запросов испытывают при ее созерцании благодатный трепет. Ибо над нами, на этом потолке, как бы прокатываются вал за валом гигантские волны человеческой жизни, всей нашей судьбы, и потому каждый человек вправе видеть в них частицу самого себя, облагороженную и запечатленную навеки.

Взгляните на фигуру Адама, которая пробуждается к жизни. Она еще беспомощна, покорна, как бы безвольна, а между тем вы чувствуете, что в ней заложена грандиозная сила, которая только и ждет вот-вот наступающей возможности развернуться во всей своей славе.

Посмотрите на Еву. Как женственна, как робка она и исполнена благоговения к Творцу в сцене, изображающей ее сотворение. Как горда, как величаво прекрасна, наподобие античной богини, в сцене грехопадения. И как унижена, раздавлена в сцене изгнания из рая.

Поглядите на пророков. Их образы останутся в вашей памяти навсегда, и вы поверите, что, по словам Пушкина, каждый из них подлинно внял и «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье».

Захария – с толстым фолиантом в руках. В этом образе запечатлена великая жажда знания, желание обрести высшую мудрость.

В образе Исайи – покойная гордость, озарение и вместе с тем власть, себя сознающая и утвердившаяся.

Иезекииль: здесь и страсть, и порыв, и такой динамизм, от которого дух буквально захватывает. Бушует титаническая сила и рвется куда-то неудержимо одухотворенная человеческая воля.

В Данииле – сосредоточенность, властность, и опять-таки фигура в своем движении, как бы готовая заполнить весь мир. «Невозможно представить себе, – говорит Вазари, – что можно добавить к совершенству образа Даниила, который пишет в большой книге, выискивая что-то в рукописях и копируя с невероятным рвением; для опоры этой тяжести Микеланджело поставил между его ног ребенка, который поддерживает книгу, пока тот пишет, – ничья кисть не сможет никогда сделать ничего подобного».

В Ионе высшее озарение, исполненное великой надежды, отвага и вера в бесконечно прекрасной героической фигуре.

Иеремия сидит спокойно, опустив голову, скрестив могучие ноги и опершись рукой о колено. Но разве не кажется вам, что, когда он поднимет глаза, ему откроется все, что есть в мире, и потому мудрость его отмечена горечью; а когда встанет он, выпрямится и пойдет, все придет в движение от его поступи!..

Сивиллы. Дельфийская – самая прекрасная, с глазами, глядящими в будущее. Эта дева тоже может выдержать мир на своих плечах. Эритрейская – перелистывающая древнюю книгу и так повернувшаяся, чтобы мы могли любоваться ее взглядом, красотой и силой ее сложения. Кумская – глубокая старуха, склонившаяся над книгой. Персидская – мудрость и тайна. Ливийская – мудрость, красота и движение, опять-таки то самое вечное движение, которое рождается волею Творца и которое затем гений художника подчиняет себе, замкнув в рамки совершеннейшей композиции.