Живые тени ваянг

— Я, Альберт Блэнк, прощаю Катарину, если она причинила мне когда-то боль, и клянусь в том, что никогда не предам ее… Я люблю тебя, Катарина!

С западного склона опять посыпались камни, словно великан сделал шаг вниз, туда, где устремились в небо сотни ступ величественного храма — Пура Бесаких. Неужели он действительно пошел по ступам, как по лестнице? Об этом Катя давно уже догадывалась, и вот — подтверждение…

А в это время в Кейптауне не было и полуночи, так что в самом разгаре шел фестиваль менестрелей [242]. Мужчины, разодетые в ярко-лиловые блестящие костюмы с гладкими лацканами, в высоких шляпах-котелках, важно шествовали с разноцветными зонтиками в руках. Они крутили ими, подбрасывали вверх, потом ловили и раскрывали. Время от времени, видимо, по команде режиссера, они что-то скандировали, и тогда в воздух взлетали уже и шляпы. По загримированным лицам невозможно было определить их расовую принадлежность — все участники процессии со стороны выглядели африканцами.

За ними шли ровными рядами стройные, словно точеные из бронзы, девушки. Они светились молодостью — им не было и двадцати, как и Южно-Африканскому флагу[243], цвету которого соответствовала их одежда — ярко-красные юбки-пачки и полосатые, синие с зеленым, майки без бретелек. Так же, как и флаги, костюмы девушек были дополнены черным, белым или желтым ободком, как символом мультирасового будущего. Девушки разбрасывали цветы, они несли их целыми охапками, и били в маленькие барабанчики, висевшие у них на ремнях через плечо.

Ритмичная, жизнерадостная африканская музыка сжимала Кейптаун крепким обручем, так что от нее невозможно было ни укрыться, ни — убежать. Барабаны-литавры перебивали «говорящие барабаны», им вторили спаренные барабаны донга, и от этого перестука сильнее билась в жилах кровь, а сердце наполнялось особой витальной силой. Ксилофоны-балафоны с резонаторами из высушенных тыкв разбрасывали вокруг себя фантастические, ни с чем не сравнимые звуки, и вместе с погремушками из игл дикоообраза создавали фон поющих джунглей. Погремушек было так много, что они начали узнавать друг друга и разговаривать между собой, будто перекликаясь на вечерней поверке: трубчатые колокольчики нгаринья из Гамбии вторили бубенцам авага из Того, а колокольчики лонгу из Анголы отвечали на голос металлических колокольчиков мангененгене из Лесото. Любой, кто послушал эту музыку хотя бы раз, легко мог отличить и звуки трещоток кифафа с Мадагаскара от звуков традиционных домбо из Нигерии.

— Фридам! Фридам! Фридам! [244] — выкрикивали танцоры в такт музыке и, словно заведенные марионетки, ритмично и резко двигались, как будто бы пытаясь сбросить с себя не просто невидимые пылинки, но и внутренний негатив.

Игравшие отдельно, небольшие музыкальные группы начали подстраиваться друг под друга, создавая единый оркестр, подчинявшийся воле дирижера. Видимо, тот взмахнул своей волшебной палочкой, потому что одновременно вступили в игру струнные — гуаши, напоминающие арфу, из Намибии, мадагаскарские кабусы — почти что гавайские гитары, и гингиру из Мали. А вот и африканские скрипки! Любое сердце разрежут пополам каляля из Анголы и монохорды из Ганы! Любую душу вывернут наизнанку струнные бенн и зез с Сейшельских островов!

Оркестр звучал все сильнее и сильнее! За струнными начали свою партию и флейты, а потом — гобой, кларнет и саксофон, не говоря уже о тысячах свистулек, дудок, рожков и свирелей…

— Фридам! Фридам! Фридам! — голос танцоров не терялся на фоне оркестра, он гармонично дополнял его и даже — перекрикивал.

А в это время мимо мыса Доброй Надежды проходил корабль под нидерландским флагом. Он уже обогнул береговую линию Африканского континента и повернул на восток, перерезая границу между Атлантическим и Индийским океанами, когда небо окрасилось вспыхнувшими над кейптаунтским фестивалем фейерверками.

— Смотри, Ричард, какая красота! Праздник у африканцев! — молодой худенький матрос вглядывался в красочный небесный купол.

— Это очень большой праздник, — заметил пожилой мужчина крепкого телосложения с открытым, загоревшим, лицом. — И называется он «День, свободный от рабства».

— Откуда ты знаешь?

— Тридцать лет хожу по океанам… И отец мой ходил, и дед, и прадед… Как не знать?

— И что, тоже на Джакарту?

— Нет, на Батавию…

— Так ты… Из колонизаторов?

— Получается, что так… А в праздник этот всех рабов отпускали на один день…

— И не боялись, что убегут?

Ричард не успел ответить. Он увидел странный парусник, который шел с юго-востока им навстречу. И что же было в нем необычного? Да то, что таких кораблей не строят уже лет триста, не меньше! Первой мелькнула мысль: Летучий Голландец! Он иногда появляется возле мыса Доброй Надежды, как и три века назад. Видимо, Алвин тоже его заметил, если громко закричал:

— Смотри, смотри — Летучий Голландец!

Судно, раздувая паруса, шло прямиком на Кейптаун, а точнее — в гавань Виктории[245]. Может быть, это участники фестиваля? Нет! Какие участники со стороны Малайского архипелага, там далеко не Африка…