Живым голосом. Зачем в цифровую эру говорить и слушать

Одно предложение от юридического сообщества могло бы перевести дискуссию с языка, на котором обсуждается право на личное пространство, на язык контроля над собственными данными. При таком подходе компании, собирающие нашу информацию, должны были бы нести ответственность за ее защиту подобно тому, как доктора и юристы обязаны защищать информацию, которой мы с ними делимся[306]. В обоих случаях человек, предоставляющий данные, сохраняет контроль над тем, как они используются.

И еще одна беседа, возникающая в связи с прозрачностью: насколько подробно мы имеем право расспрашивать об алгоритмах, отражающих предоставленные нами данные? Использование смартфона свидетельствует о нашей принадлежности к новому политическому классу, которому еще предстоит научиться заявлять о своих правах.

Идея развивается медленно. У тех, кто собирает наши данные, свои интересы. У нас – тех, кто эти данные предоставляет, – совсем другие. Нас убедили, что предоставление персональных данных является взаимовыгодной сделкой, в ходе которой мы получаем бесплатные услуги и полезные советы; это спорное представление о взаимовыгодной сделке замедляет нашу способность к критическому мышлению.

Придется все же политизировать эту беседу, чтобы она, наконец, развернулась. Если в беседе не используется политический язык, язык интересов и конфликтов, она затормозится, а потом уже будет идти на языке анализа экономической целесообразности. Согласитесь ли вы обменять свое личное пространство на удобство бесплатной электронной почты и текстовых процессоров? Все-таки Конституция не позволяет нам обменивать некоторые свободы на что-либо. Не от нас зависит, хотим ли мы отдать свободу слова.

Беседа также стопорится, если слишком быстро перевести разговор к обсуждению технических деталей. К примеру, я разговариваю с программным инженером за шестьдесят, особо интересующимся общественным порядком. Мы обсуждаем, какие последствия имеет для нас тот факт, что мы теперь знаем о наблюдении за нами. Я задаю инженеру вопрос: “Препятствует ли слежка желанию людей откровенно высказывать свои мысли в сети?” Мой собеседник снисходительно отвечает: “Разве им [публике] не известно, что алгоритмы глупы? Они ведь так плохи… они ничего не значат”. Ответ инженера должен был меня утешить, но легче мне не стало. С точки зрения моего собеседника, можно пока что повременить с дискуссией о правах людей на их персональные данные, поскольку алгоритмы, регулярно вторгающиеся в наше личное пространство, “недостаточно хороши”. “Недостаточно хороши” для чего?

Старайтесь избегать мышления по принципу “все или ничего”.

Цифровой мир основан на бинарном выборе. Наши представления о нем не могут исходить из такого же принципа. Это справедливо во всех тех случаях, когда мы говорим о компьютерах в классах, о дистанционном обучении или об использовании телеконференций в крупных организациях. Однако, когда внедряются вычислительные возможности на всех этих площадках, происходит формирование лагерей, не оставляющее места для золотой середины.

Сложность наших обстоятельств предполагает гибкий подход, а внедрить его непросто. Когда мы снова поднимаем вопрос о защите личного пространства в интернете, общей для нас реакцией на то, насколько уязвимыми мы себя чувствуем, становится возвращение на позиции, где любое сопротивление бесполезно. Если интернет-компании сохраняют то, что вы говорите, ищете или публикуете, значит, вы предоставляете им столько информации, что возражать по поводу какого-то конкретного посягательства на ваши права кажется слишком мелочным. Это все равно что жить в городе, заполненном камерами наблюдения, и возражать против какой-то одной камеры на конкретном углу улицы. Таким образом, вместо того чтобы обсуждать то, что должно быть нашими правами, мы свыкаемся с правилами, которые на самом деле вызывают у нас протест[307].

Или, вместо того чтобы обсуждать, что должно быть нашими правами, мы реагируем весьма негибко. Когда ни у кого не возникает мысли, как обеспечить полную защиту личного пространства в сети, люди начинают говорить, что никакие перемены не возможны, если не будет обеспечена полная открытость. Исследователь технологий Евгений Морозов убедительно описывает достоинства менее бинарного взгляда, рассматривая историю другого побочного продукта технологического прогресса: шума. Участники движения против шума в начале XX века настаивали, что шум был не просто индивидуальной проблемой, но и политической. А потом активисты кампании, направленной против шума, пошли на компромисс, чтобы достичь реалистичных целей, благодаря которым удалось что-то изменить. Морозов поясняет: