Живым не верится, что живы...

Все это так. Но очевидно, что его проза как на фундамент опирается на русскую классику. Это подтверждают те страницы его последней мемуарной книги «Долгая дорога домой», где он рассказывает о прочитанных в школьные годы книгах. «Книжный мир стал для меня, — писал он, — не менее реальным, чем тот, в котором я жил, однако влияние на формирование души книги оказывали более важное, нежели реальность». Да, именно на «формирование души», хочу это подчеркнуть, на складывавшиеся его представления о добре и зле. Не случайно в критической литературе о Быкове так часто называют Толстого, Достоевского, Гаршина. Речь идет не только о верности эстетическим традициям высокой классики, но и о борьбе со злом и истоках человечности, которую защищал в своем творчестве Быков. Я уже приводил слова Алеся Адамовича, который говорил о том, что «быковская повесть» стала понятием, выходящим за пределы белорусской литературы. Разумеется, Адамович имел в виду прежде всего русскую литературу. Это подтверждает и Юрий Трифонов. Говоря о нашей литературе, о войне, он заметил, что писателям следует «идти дальше, в сегодняшний день, находить в военной теме болевые точки, которые болят до сих пор» — и в качестве примера, на который следует ориентироваться, назвал Быкова. В самом деле, начав как один из авторов «лейтенантской» прозы, задача которой была в том, чтобы показать, какими в действительности были война, фронт, окопы, Быков затем предложил литературе о войне новое направление, иные задачи — исследование вечной и всегда новой для литературы проблемы: человек и враждебные ему обстоятельства, иногда закаляющие его, пробуждающие великую энергию сопротивления, чаще уродующие, разлагающие, разрушающие душу. Быков одним из первых в литературе послесталинского времени очень определенно и последовательно отверг десятилетиями пропагандировавшееся как высшее достижение общественной истории и социального опыта так называемую классовую мораль (нравственно то, что служит пролетарскому делу и коммунистической партии, все остальное отбрасывается). Развенчанию этого идеологического фетиша, проникшего, подобно раковой опухоли, во все клетки нашей жизни, посвящено его творчество. Решительно отвергает Быков и такие «уточнения» понятия «гуманизм», как «революционный», «пролетарский», «социалистический», справедливо считая, что они представляют собой замаскированный государственно-политической демагогией отказ от подлинного гуманизма.

Книги Быкова — органическая часть русской литературы о войне, и в сознании русского читателя занимают такое место, что вырвать их оттуда можно только с мясом, с кровью — останутся ничем незаполненные зияния.

Много было в оставшихся за нашими плечами прожитых десятилетий тяжкого, но, кажется, самой большой бедой был дефицит человечности. Сейчас мы шаг за шагом это осознаем с особой остротой и болью, осознаем, что без нравственного суда над собой, без нравственного самоочищения, покаяния не может жить достойно ни человек, ни общество. Творчество Быкова несет в себе уроки последовательной, ничем незамутненной человечности. Непреходящие уроки — необходимые не только настоящему, но и будущему. «Жить по совести нелегко. Но человек может быть человеком, и род человеческий может выжить только при условии, что совесть людская окажется на высоте», — говорил Быков. Процитировав его, я вспомнил, что об этом столь же страстно говорил академик Лихачев: «Путь к раскаянию может быть долгим и трудным. Но как же украшает мужество признать свою вину — украшает и человека, и общество.

Тревоги совести… Они поддерживают, учат; они помогают не нарушать этических норм, сохранять достоинство нравственно живущего человека».

Они, известный ученый, так много сделавший в сфере наших гуманитарных наук, и писатель, беззаветно служивший правде, были людьми разных поколений, разного жизненного опыта. Но оба они одинаково жили тревогами совести, ее велениями. Не надо этому удивляться!

Ради жизни на земле

(Сталинград в творчестве Василия Гроссмана)

В 1960 году Василий Гроссман напечатал статью о замечательном писателе, своем старом друге Андрее Платонове, который после того как Сталин в 1929 году заклеймил как кулацкую выходку его повесть «Усомнившийся Макар», стал сладострастным объектом официозной критики. Гроссман писал о том, что книги Платонова не переиздают, что многие из них лежат в рукописях, не увидев свет. Писал о высокой миссии литературы, которая превращает духовное богатство, сердце отдельного человека в достояние всех.