Живым не верится, что живы...

Тревога Быкова, его боль, родившие «Карьер», — понизившееся уважение к человеческой жизни. И было это при нас, происходило на нашем веку, на наших глазах. Кто на фронте не слышал, как о пехотинцах говорили: «спички». Прав быковский герой: если ничего не стоит судьба одного человека, то не будут жалеть и тысячи и десяти тысяч, количество нулей можно увеличивать и увеличивать, никаких нравственных преград для этого нет. Вырубая в свое время леса, люди не отдавали себе отчет, какие это может повлечь в будущем тяжелые экологические последствия. Как же бережно надо обращаться с человеческим лесом!

«Раскопки», которые ведет в своей памяти Агеев, — в сущности, это нравственный суд над собой, над своим прошлым. Но есть ли смысл в таком суде, в этом покаянии, дает ли он что-нибудь, нужно ли, как нынче говорят с осуждением, ворошить прошлое? Сыну Агеева все это кажется «псевдопроблемами», блажью, разрушительным нравственным «самоедством». «Для очистки совести», — отвечает Агеев сыну, недоумевающему, зачем это отец, немолодой и очень больной человек, надрывает сердце и силы в поисках того, что ушло в прошлое, превратилось в призрак. Сам этот словесный оборот — «для очистки совести» — с годами все больше утрачивал у нас свой прямой смысл, приобретая все чаще и чаще значение пустого, формального, перестраховочного занятия. И не может не радовать, что в последнее время слова «для очистки совести», «по совести», «суд совести» стали обретать свое истинное первоначальное содержание.

Нелегко дается Агееву расчет с прошлым, он ведь и прежде не лукавил, поступал так, а не иначе, полагая, что действует правильно. Время и пережитое, давшееся ему столь тяжело, заставило его переоценить некоторые из былых ценностей, ему стало ясно, что он жестоко ошибался. И какими бы благими намерениями, какими бы высокими соображениями — так они воспринимались им тогда — ни продиктованы эти его былые ошибки, он их сегодня простить себе не может, не может снять с себя вину. Оправдать себя, переложить на кого-то или на что-то ответственность, чтобы как-то поладить со своей совестью — для него значило предать и свое прошлое, и выстраданный трудный опыт. Каким бы мучительным ни был и для человека, и для общества расчет с прошлым, он целителен, без этого и думать нечего об иммунитете от тех болезней, что отравляли нам существование в былые времена и осложнения, которые мы ощущаем и ныне. Без этого не избавиться от повторения эпидемий в будущем.

Василь Быков — самый крупный, самый талантливый, всеевропейского масштаба белорусский писатель XX века. Его книги переведены на многие языки. Он прославил родной язык, родную литературу, свой народ. Наверное, в другой стране при других ее руководителях к такому писателю относились бы как к национальному герою, гордости народа, а не сживали бы со света. И как ни противились этому нынешние правители Белоруссии, похороны Быкова в Минске стали выражением народного признания, собрали многие сотни людей, народ чтил в нем апостола правды и совести. И хотя Быков не испытывал никакого интереса к монументальным выражениям чувств, я осмелюсь сказать, что придет время, когда это народное признание будет реализовано в памятнике, который, быть может, поставят неподалеку от Танковой улицы, где в маленькой квартире на десятом этаже он жил, где был его дом, в который ему так и не дали вернуться. Кто знает, может быть, эта пора уже не за горами…

Я надеюсь, что меня в Белоруссии не обвинят в имперской экспансии, если скажу, что Быков неразрывно связан с русской литературой, с русским литературным развитием, что великое множество русских читателей считает его своим писателем. Спора нет, он замечательное вершинное явление белорусской словесности. Писал он на белорусском, это был его «материнский» язык. Не раз говорил и писал, что переводы на русский давались ему труднее, чем первоначальный белорусский текст. Кстати, и переводить свои вещи на русский он стал, заметив, что некоторые переводчики сглаживают углы, приспосабливают текст к начальственным требованиям и пожеланиям.