Жизнь адмирала Нахимова

План туманно возникал еще в Берлине под впечатлением письма адмирала, но там больной не решался думать о нем всерьез. План окреп с вернувшимся в дороге здоровьем. Павел Степанович рассмотрел его по пунктам в пути между Минском и Смоленском. В самом деле, в Севастополе сейчас кто? Интенданты, канцеляристы и крепостные крысы. Адмирал лично отплыл с эскадрою к Кавказским берегам содействовать главноначальствующему на Черноморской линии генерал-лейтенанту Раевскому. Сын прославленного героя двенадцатого года еще в прошедшем году произвел рекогносцировку в районе рек Сочи, Туапсе, Псезуаппе и Шахе. В делах участвовали моряки, и особенно отличился Корнилов. А теперь предстоит закрепление линии, чтобы никакие "Виксены" не могли снабжать английским оружием черкесов. И самая пора вступить в командование "Силистрией", не дожидаясь возвращения адмирала в Севастополь, что случится лишь к концу лета.

И еще хорошо, что, избрав такой маршрут, можно остановиться на два-три дня в Москве, которую Павел Степанович совсем не знает, но любит по письмам брата Платона.

Кажется командиру "Силистрии", возвращающемуся из казенного и бюргерски чопорного Берлина, что Москва в чем-то сродни доброму Платону. Должна быть уютной, ласковой, очень русской.

Павел Степанович, конечно, ожидал, что Платон спросит - заезжал ли он в родной городок. Ведь свернуть с большой Смоленской дороги в имение Нахимовых недолго и проселок песчаный, по нему коляска быстро доставит. Но, и не желая огорчать Платона, проехал мимо, прямиком. Николай с семьею своей почему-то был в тягость. А мать уже покоилась рядом с отцом...

- Москва, - сказал ямщик, показывая на что-то блестевшее выше горизонта, и Павел Степанович скорее догадался, чем увидел, макушку колокольни Ивана Великого. Коляска за Филями, приближаясь к Москве-реке, запрыгала на подмосковных булыжниках, а он, испытывая тряску, все же умудрился зашептать бывшие в моде стихи Языкова о древней столице.

Платон жил во втором дворе Университета, в тылу Моховой улицы. Он занимал уютнейший мезонин с балконом, над которым простерлись ветви пахучих лип. Все в этом домишке, совсем не похожем на холодные доходные дома немцев со стрельчатыми окнами и чугунными лестницами, что-то сладостно пело сердцу приезжего - и лестничка с шаткими ступеньками, и половицы в передней, и продавленное сиденье кресла и, наконец, самовар на балконе, где братья сразу уселись пить чай с вареньями, липовым медом и медовыми коврижками.

Платон действительно был такой же милый, как окружавшие его предметы обстановки. Павла Степановича умилило, что брат может сообщать мертвым вещам свою собственную благость. Но на него глядел с грустью. Платон очень постарел, ходил с одышкой и говорил с тою же одышкой, но не жаловался:

- Да мы с тобою, Нахимов Павел, совсем молодцы. Что же Сергей писал о тебе? Почему ты не жилец на свете! Твоих сорока лет не видать. Ну, долго поживешь у меня?

- Сколько нужно, чтобы подорожную выправить до Тамани. На Кавказ спешу.

- На Кавказ? Ой, не люблю. Погибельный для русской словесности этот Кавказ. А притом же ты моряк. Чего тебе делать в горах?

- А ты, Платон, служа в Университете, географию не позабыл ли, посмеялся младший Нахимов. Платон добродушно отмахнулся:

- У нас науки более важные - философия. Шеллингом и Фихте клялись. А нынче новый кумир у молодежи - Гегель. Науку же, более близкую к российской жизни, или умные выводы из тех же чужих философов держат под запретом.

- Кто?

- А кто? Министр с генерал-губернатором. И повыше есть метла...

Понизив голос, рассказал Платон и об уволенных профессорах и об отличной молодежи, которую года два, как переарестовали и выслали. Особенно похвалил Платон двух друзей из своих питомцев - Огарева и Герцена.

Оказалось, что младшему Нахимову об этих юношах рассказывали за границей, что там русские о своих делах беседуют свободнее и откровеннее, чем дома. И каждое событие в столицах немедленно разносится по русским кружкам.

Платон, потирая лысеющие височки, возрадовался и еще зашептал о сосланном на Кавказ, в Тенгинский полк, Лермонтове, о сумасшествии Петра Бестужева, о производстве в прапорщики Александра Бестужева.

- Может быть, с кем из них увидишься, отнесись дружественно, Павел. Облегчи печальную участь.

- А разве ты меня считаешь способным на иное? У нас на юге, Платон, и сатрапу Воронцову приходится оглядываться на окружающих. А Раевский и Лазарев мало считаются с Петербургом в том, что могут делать неофициально.

- Да, но много ли можно сделать без ведома Чернышева, Меншикова и Бенкендорфа? Николай через них во все входит. Во все!

- У страха глаза велики, - усомнился приезжий и небрежно объявил:

- Да на каждый чих из Петербурга не наздравствуешься.