Жизнь адмирала Нахимова

Не торопясь Нахимов перечисляет: во дворе поставить мачтовое дерево со снастью, чтобы матросы лазали и в снег и при ветре. Офицерам сделать чертежи внутренностей фрегата, такелажа и парусов, и по ним знакомить команду. Боцманам с квартирмейстерами обучать плетению матов, кранцев и тросов, вязанию узлов, кройке и шитью парусов. Командирам батарей рассказывать о пушках, заряжании и наводке. Штурману беседовать по карте Балтийского моря о навигации. Изучать также сигналы флажные и фальшфейеры.

– На том и господа офицеры будут совершенствовать знания, и к подчинённым ближе станут.

Завойко одобрительно кивает на все предложения и добавляет:

– Грамоте учить станем?

Павел Степанович, помолчав, предупреждает:

– В расписание только не вводите. А то вспомнят про ланкастерские школы[61]

и в либерализме обвинят. Петербург! Мичманам поясните…

Планы широки, и не всё удаётся без опыта. Но командир и старший офицер "Паллады" со страстью и упорством осуществляют свою программу и находят многих последователей. Сами матросы просят рассказать об устройстве флота царём Петром, о морских сражениях и кругосветных плаваниях, об андреевском флаге, и каждый день находится для всех офицеров дело в казарме экипажа.

И время поэтому бежит, уплотняя недели и месяцы, И ещё ускоряют его бег – книги и частые душевные беседы всё с тем же Ершовым и с Михаилом Рейнеке.

У Ершова, человека из народа, Павел Степанович черпает знания о жизни простых людей труда и их нуждах. С Рейнеке дружбу укрепляют общий интерес к морским наукам, стремление к преуспеванию родного флота.

– Опять небось адмиралтейский совет держал со своим эстляндцем. И чего нашёл в этом сухаре? – нападает Сергей на поздно вернувшегося брата.

– Сухарь голод утоляет, – в тон брату усмехается Нахимов. – Не любишь ты и не знаешь флота, Серёжа.

– Ладно, отступлюсь, носись с любезнейшим Михайлою. Но ты и от мужика Ершова редко выходишь. Тоже флотский интерес?

– Ершов – русский мужик. А мы, дворяне, – не русские ли?

– С нашими крепостными сдружись по этой причине.

– Немало и крепостных, перед которыми нам с тобою ломать шапки надо, кротко говорит Нахимов.

– Павел, Павел! Забыл ты о декабре двадцать пятого года?

– Напротив. И никому не пожелаю забывать. В средствах исправления общества не разбираюсь и тайных союзов избегал. Но в народ и лучшую его судьбу верю. Может быть, и наш предок, бежавший в Сечь, был рабом сытого боярина. Благо, ему повезло…

Сергей нервно распахивает дверь в коридор, но в нём стоит ночная тишина, а стены толстые, и он поворачивается к брату:

– Зачем же служишь неодобряемому порядку?

– Я служу отечеству, Сергей. Я, кажется, неплохой моряк, а России нужны моряки особливо. Сильнейшие державы суть державы морские. И как бы тошно ни было мне, до смерти буду держаться примера достойнейших людей флота; так поступал покойный Василий Михайлович Головнин, так поступали они…

Сергею жутковато слышать брата. Да и многословие такое не в обычае Павла. Младший Нахимов не знает, что ответить, и, молчаливо раздевшись, тушит огонь. Но сон не идёт. Ещё из-за Павла к чёрту пойдёт карьера, и свадьба не состоится. Да и самого брата жалко. Прямую свою дорогу в адмиралы перекапывает.

– Ты не спишь, Павел? Я тебе скажу по-доброму – зарекись от жизни на берегу. На корабле – как в монастыре. А монахов не проверяют, что они думают, лишь бы устав выполняли. Так?

Он нетерпеливо вертится; брат смеётся – вновь, как в начале зимы.

– Ты прав, благоразумный офицер и жених. И можешь не беспокоиться – у меня других планов нет, и службы твоей не испорчу. Спокойной ночи.

Наконец прошёл лёд. "Паллада" снова на чистой воде. Надо идти вниз по реке; там к ней подведут камели. Впрочем, Павел Степанович предпочитает называть эти понтоны верблюдами по смыслу английского слова.

– Был грех у великого царя, – говорит он Завойко, – по-попугайному вводил в нашу речь иностранные названия. А это мешает молодым людям осваиваться в новом деле. Вот сказал я матросам "верблюды" – и сразу любой понял, что корабль станет в ложбинку соединения понтонов и поплывёт, будто в люльке.

– Сегодня, пожалуй, тронемся. – Завойко мечтательно смотрит на ширь реки.

– Обязательно.

– А ночевать?

– К левому берегу приткнёмся для постановки камелей. Облюбовал я Калинковский островок. Оттуда и начнём буксировать всеми гребными судами в залив.

Левый берег Невы против устья Фонтанки полюбился Нахимову, потому что редкие дома не закрывают перспективы топких лугов и осиновых рощиц. Здесь, на местах повыше, ютятся одни рыбаки. Здесь всегда тихо. Оттого рыба посещает эти места и плодится в протоках.