Жизнь Антона Чехова

В дневнике Чехов характеризует Озерову иначе: «Актриса, воображающая себя великой, необразованная и немножко вульгарная». Ее же охватили совсем иные чувства: «Глубокоуважаемый Антон Павлович, вернулась! Москва пуста и безлюдна. И не сомневаюсь, что Вы глубоко презираете меня. Но среди мрака, меня окружавшего, Ваши добрые, простые, ласковые слова глубоко, глубоко запали мне в душу, и эти полтора года невольно мечтала я, — как увижу Вас, как отдам Вам всю свою больную, оскорбленную душу и как Вы все поймете, рассудите, утешите и успокоите <…> Первую ночь, как Вы уехали, сильно заболела я простудой, и последний день масленицы провела одна больная, так что даже зернышек не клюю и жду не дождусь, когда это прилетит ко мне самая маленькая беленькая птичка — сгораю желанием поскорей приласкать ее».

Однако у Елены Шавровой предлогов для встречи с Антоном было больше — помимо игры в театре она сочиняла рассказы. Назначая свидания, она называла его «cher maitre» или «интриган». Антон кокетливо отвечал: «Один интересный молодой человек (штатский) будет сегодня в Благородном собрании на грузинском вечере». На горизонте появилась и Ольга Кундасова. Отказавшись от финансовой поддержки как Чехова, так и Суворина, она разъезжала по Москве, давая уроки и ввязываясь в дискуссии со светилами науки. Ее отношения с Антоном теперь были не столь напряженны: она даже согласилась приехать в Мелихово. Между тем слухи о любовных похождениях Антона стали шириться. Маша, пригласившая в Мелихово Марию Дроздову, подшучивала над ним и насмешливо просила кланяться всем дамам, которые к нему ходят. Александр писал ему 24 февраля: «Узнал я, что ты долгое время жил в Москве и вел блудную жизнь, звон о которой достиг даже до Питера».

А в это время В. Чертков, внук того самого Черткова, чьим крепостным был дед Чехова, не по своей воле, а по высочайшему повелению — за распространение толстовских идей — собирался за границу. (Оказавшись в Англии, он и там стал проповедовать непротивление злу насилием.) Проводить Черткова выбрался сам Толстой — в Петербурге его не видели двадцать лет. Шумиха вокруг изгнания Черткова поколебала чеховский либерализм, сдвинув его несколько влево. Торжественный обед в честь тридцатипятилетия отмены крепостного права, устроенный для московских литераторов в гостинице «Континенталь», не вызвал у Чехова ничего, кроме раздражения: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном сознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, — это значит лгать Святому Духу».

Были и другие сборища, такие же хмельные. На встрече в «Русской мысли» 16 февраля, куда заглянул и архитектор Шехтель, Антон познакомился со Станиславским, хотя отношения между ними завяжутся лишь спустя полгода. Что Антона действительно расстраивало до глубины души, так это просьбы теряющего здоровье Левитана: «На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым <…> Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека вообще и кстати, посоветовать, как все устроить. Слышишь, аспид? Твой Шмуль».

Погуляв у Гольцева (Лика у него так и не появилась), Антон наведался в мастерскую к Левитану и украдкой оценил его состояние. В изможденном художнике ему виделось собственное будущее. О ходе болезни Чехов говорил со своим старым учителем, профессором Остроумовым — тому суждено будет вынести смертный приговор и самому Антону. Смерть Левитана, по мнению Остроумова, была неотвратимо близка. Сам Антон заметил, что художник, «по-видимому, трусит».

Проведя в Москве несколько беспокойных ночей, 22 февраля Чехов вместе с Озеровой отправился в Серпухов на спектакль Шавровой и ее труппы. Костюмы шились в Париже, бриллианты были настоящие, актеры играли недурно, но выручить для новой школы удалось лишь сто один рубль. После спектакля Антон добрался до Мелихова лишь в два часа ночи и весь следующий день проспал как убитый.

В его отсутствие Чеховы пекли блины, занимались заготовкой дров и оказывали домашним животным скорую ветеринарную помощь. Мария Дроздова писала портрет Павла Егоровича. По возвращении Антона Маша и Дроздова на радостях удрали в Москву. Преданная Маша не посмела упрекнуть брата в столь долгой задержке; Мария же была по уши влюблена в Антона, хоть он и дразнил ее Удодовой. Павел Егорович, поначалу отнесшийся к Дроздовой с неприязнью — уж очень много съела она блинов, — смягчился, когда портрет его был закончен. В отсутствие сына отец семейства, по обыкновению, самоутверждался: мужики у него кололи лед на пруду, а возить его в погреб он заставил работницу Аграфену. Скотину Павел Егорович тоже не жалел, хоть и записал в своем дневнике 13 февраля: «Утро — 18 градусов. <…> Замучили лошадей, глубокий снег, не дай Бог вперед такой возки дров. Куда смотрит Общество покровительства животных!»