Жизнь Антона Чехова

Двадцатого декабря Маша нарушила уединение брата. До Аутки она сама добралась на извозчике, так как Антону нездоровилось, а Евгении Яковлевне он не позволил выходить из дому под дождем. Вслед за Машей в Ялту приехал Левитан. Услышав от Антона, что он скучает по русскому пейзажу, художник попросил у Маши кусок картона и набросал этюд со стогами сена под лунным светом — картина украсила камин в кабинете Чехова. Рождественские праздники прошли невесело — незадолго до этого умер Григорович, и хотя Антон уже не был с ним близок, как раньше, он по-прежнему чтил его как патриарха русской литературы и открывателя молодых талантов. Худеков, редактор «Петербургской газеты», сообщал Антону: «Незадолго перед смертью он был у меня и все твердил „жить хочу“. Долго и много вспоминал про Вас, и как душевно отзывался он о „невольном изгнаннике“, обреченном жить вдали от друзей… в прескучной Ялте». Отдалился Антон и от тех петербургских литературных кругов, в которые попал когда-то благодаря Григоровичу. Подписав контракт с Марксом и получив последние деньги от Суворина, Чехов теперь лишь изредка писал бывшему патрону, несмотря на упреки Эмили Бижон482 и бесстыдно кокетливые письма Насти Сувориной, которая была на пороге новой помолвки483. Потеряв Антона, Суворин получил к своим услугам Мишу — тот рассорился с ярославским начальством и вообще скучал в провинции, мечтая о журналистской работе в «Новом времени». Суворин решил использовать младшего брата, чтобы вернуть под свое крыло старшего. В письме от 22 января Миша сообщал Антону:

«Оба они, и он, и она, встретили меня, как родного, и целые два вечера изливали передо мною свою душу. <…> Со слезами на глазах и с пылающими щеками Анна Ивановна уверяла меня, как им горько, что нарушились отношения между тобою и ими. Они тебя очень любят. <…> „Голубчик Миша, я знаю, отчего это случилось. Антоша не захотел простить моей газете ее направления“. <…> Их глубоко огорчило, что ты продал свои сочинения Марксу, а не Суворину. Анна Ивановна во всем обвиняет одного только Суворина. <…> „Алеша, ты ведь знаешь Антона, он человек одаренный, решительный, смелый. Сегодня он здесь, завтра вдруг собрался и уехал на Сахалин“. <…>Суворин просил меня убедить тебя, чтобы ты выкупил обратно от Маркса свои сочинения <…> И далее: „Я ужасно любил и люблю Антона. Знаете, я с ним молодею… Ни с кем в моей жизни я не был столь откровенен, как с ним… И что это за милый, великолепный человек! Я с радостью выдал бы за него Настю“»484.

Отвечая Мише, Антон опроверг доводы Суворина («тебя обворожили») и прибавил: «Это я пишу исключительно для тебя одного». Однако усилия Суворина не пропали даром, и спустя год Миша был в числе его сотрудников.

В наступившем году Чехов «за заслуги в образовании» получил орден Станислава 3-й степени (такую же награду имела половина преподавателей таганрогской гимназии). Его также избрали почетным академиком «по разряду изящной словесности». Это звание жалованья не предусматривало, зато освобождало от цензуры, проверок на таможне и даже ареста (а также от академических премий). Сам же Чехов рекомендовал в академики своего недруга, критика Михайловского, и своего приятеля, замученного жизненными невзгодами писателя Баранцевича. «Academicus» Антон стал мишенью для дружеских шуток и адресатом многочисленных устных и письменных прошений. Дядя горничной в доме Чеховых теперь называл Антона не иначе как «ваше превосходительство».

Левитана, жить которому оставалось считанные дни, поразило мрачное настроение Антона. «Я склонен думать, что эта твоя лихорадка есть лихорадка самовлюбленности — твоей хронической болезни!» — писал он Чехову 7 февраля. Посмотрев в декабре «Чайку», из всех эпизодов он выделил лишь тот, «где доктор целует Книппер». В письме от 16 февраля снова зазвучали его привычные интонации героя-любовника: «На днях был у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику».

Повесть «В овраге», напечатанная в журнале «Жизнь», объединила Чехова с людьми, которых Суворин считал преступниками: с марксистами Горьким и Поссе (редактором «Жизни»), то и дело попадавшими под арест или полицейский надзор. Таким образом, не только Адольф, но и Карл Маркс отрезал Чехова от Суворина. Сохранив к своему покровителю теплые чувства, Антон тем не менее настраивал против него и Мишу, и других. А связь Чехова с либералами не поколебалась даже тем, что повесть «В овраге» была напечатана с чудовищным количеством опечаток — Антон назвал это «оргией типографской неряшливости». Прототипы повести, по мнению автора, были еще хуже, чем ее герои, однако далеко не все жизненные наблюдения — вроде пьющих и развратничающих малолетних детей — нашли отражение на ее страницах: «говорить об этом считаю нехудожественным», — заявил Чехов.