Жизнь Антона Чехова

Антон тоже похвалил супругу — за ее финансовую независимость. В год она зарабатывала более трех тысяч рублей и лишь однажды попросила у него денег, чтобы покрыть какой-то таинственный долг. Не заводил он разговоров и о том, что возражает против ее контракта. Он с большим удовольствием сам бы переместился в московскую круговерть, чем стал бы тащить ее в «эту паршивую Ялту». «Напрасно ты плачешься, — писал он ей, — ведь в Москве ты живешь не по своей воле, а потому что мы оба этого хотим». Однако он то и дело сетовал на жестокосердных режиссеров, лишающих его возможности видеть жену. Станиславский же в Москве уверял Ольгу, что лучше иметь жену актрису и жить с ней врозь, чем простую женщину, так как с ней «жизнь сухая и невозможная, лишенная всякого интереса». Между тем Немирович-Данченко уступил наконец призывам Маши и намекам Чехова. В конце января, вернувшись из Ниццы, куда он ездил проведать тяжело больную сестру, он пообещал Антону: «Ольгу Леонардовну отпущу к тебе непременно. <…> И все-таки — не надолго! <…> Меня пугает (как директора) то, что она невероятно скучает по тебе». Затем от него пришла телеграмма: «Ручаюсь, что Ольга Леонардовна будет свободна с 21 февраля по 2 марта включительно». Антон сравнил этот срок с «чайной ложечкой молока после сорокадневной голодовки».

Глава семьдесят седьмая

Супружеские хвори

февраль — июнь 1902 года

В пятницу, 22 февраля, Антон и Ольга обнялись после четырехмесячной разлуки. Пять дней прошли в уединении. «Архиерей» был отправлен в Петербург. Гости не наведывались, переписка остановилась. Маша была в Москве. Неделя, проведенная вместе, была омрачена лишь дважды. Во вторник у Ольги начались месячные, и она поняла, что зачатья не произошло. Расставание в четверг прошло в молчании: Антон не поцеловал ее на прощание. «Ты ведь шел было на двор, но ветер остановил тебя, — писала она ему, — а я <…> очнулась, когда извозчик уже поехал». С собой в дорогу Ольга собрала провизию — жареную утку и бутылку вина, которой должно было хватить до Севастополя.

В поезде пульмановских вагонов не оказалось, и Ольге пришлось сесть в простое купе. Ей внезапно стало плохо: «Не могла дойти до двери дамской, чтобы позвать хоть кого-нибудь, свалилась и не в силах была подняться, ноги и руки не слушались, вся в холодном поту, и вообще непонятно. Я думала, что отравилась». В вагоне она разоткровенничалась с попутчицей, и та сказала, что это похоже на беременность. Она этому не поверила.

В Москве Ольге стало немного лучше. Пересев в другой поезд, она отправилась в Петербург, где театры давали представления и во время Великого поста. Играя на сцене, Ольга стала терять вес и пыталась подкрепить себя большими дозами хинина. Кто-то из актрис предложил стимулирующие средства. Ее замучила головная боль: пришлось принимать болеутоляющее и заматывать голову полотенцем. Но к 9-му марта она пришла в себя и уже лакомилась куропаткой. Антон немного успокоился, хотя и был сердит на Ольгу — та не сообщила своего петербургского адреса.

В Ялте, когда они были вместе, Антон получил телеграмму: Горький, едва выйдя из тюрьмы, был избран членом Академии, во главе которой стоял двоюродный брат Николая II. Необходимое большинство голосов — девять белых шаров при трех черных — писатель набрал в последнем туре. Для Горького это был приятный сюрприз. Однако царь и правительство аннулировали результаты выборов. Либерал Короленко немедленно заявил о выходе из Академии и настаивал на том, чтобы за ним последовал Чехов. Антон колебался. Будучи на стороне либералов, он, как и Толстой, избегал политических жестов545. Дни, проведенные с женой, спровоцировали у Антона затяжные приступы кашля, но оставили приятные воспоминания. В день отъезда Ольги появились четыре «антоновки» — Варвара Харкеевич, ее сестра Манефа, Софи Бонье и жена доктора Средина, Софья. Антон писал Ольге: «И у всех одинаковая улыбочка: не хотели беспокоить! Точно все пять дней мы с тобой сидели нагишом и занимались только любовью».