Жизнь Антона Чехова

Братья Антона нуждались в его участии. Двадцать шестого марта Шехтель писал ему: «Николай пишет, что он очень болен и харкает кровью — очень может быть, что это не так страшно, но ведь может же быть и очень плохо <…> Не соберемся ли мы сегодня вечером к нему». Двадцать девятого марта Александр вновь взывал из Петербурга: «Анна по-прежнему в больнице. Тиф, кажется, ослабевает, <…> но кашель и мокрота усиливаются. <…> Пасха будет для меня печальна. Анна и теперь плачет о том, что встретит праздник в больнице, а на самую Пасху еще хуже разбередит и себя и меня. Я и так каждый день от часа до четырех провожу у ее постели и выхожу всякий раз с тяжелым чувством и мыкаюсь, как маятник, между нею и детьми».

Однако Антон решил, что с него достаточно. Второго апреля он сел в таганрогский поезд, сообщив о своей поездке лишь двоюродному брату Георгию.

Глава двадцатая

Возвращение в Таганрог

апрель — сентябрь 1887 года

Чем более Франц Шехтель преуспевал как архитектор, тем осмотрительнее становился в связях с людьми и в обращении с деньгами. Чехову он достал билет третьего класса — не слишком высокая плата за получаемую медицинскую помощь. В поезде Антон спал скрючившись, точно его кот Федор Тимофеевич, «носки сапогов около носа». Проснувшись в пять утра в Орле, он отправил в Москву письмо, наставляя семейных во всем слушаться Ваню: «Он положительный и с характером». На третий день, в Великую Страстную субботу, он был уже в Таганроге. Вместе с дядей Митрофаном и всем его семейным кланом Антон пошел в Митрофаньевскую церковь на пасхальное богослужение.

Таганрог Чехова разочаровал, о чем он писал Лейкину: «60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких… Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг… Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чертиков… Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но все это пропадает даром… Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников».

Шесть лет приобщения к московской цивилизации дали о себе знать — дом дяди Митрофана показался Антону запущенным и грязным; «ватер у черта на куличках, под забором, — жаловался он в письме домашним, — нет ни плевательниц, ни приличного рукомойника… салфетки серы, Иринушка [прислуга]

обрюзгла и не изящна… то есть застрелиться можно, так плохо!» Посетил он и дом, где прожил последние пять лет перед отъездом в Москву: «Дом Селиванова пуст и заброшен. Глядеть на него скучно, а иметь его я не согласился бы ни за какие деньги. Дивлюсь: как это мы могли жить в нем?!»

Лет восемь не расставался Антон столь надолго с сестрой и матерью. Он взялся вести дневник своего сентиментального путешествия, который отправлял по частям в Москву. Навестил старых учителей: инспектор Дьяконов по-прежнему «тонок, как гадючка», а отец Федор Покровский — теперь «гроза и светило» своего прихода. Интересовался бывшими подружками — у одной был слишком ревнивый муж, другая сбежала с актером. Влюбленную в него актрису отверг. Побывал у жен московских коллег, Савельева и Зёмбулатова, пил вино с местными докторами, озабоченными тем, чтобы превратить Таганрог в морской курорт. И всячески старался не попадаться на глаза полицейскому осведомителю Анисиму Петрову, который теперь вошел в члены Митрофаньевского братства.

От грязи и всевозможных огорчений у Антона расстроился желудок и обострился геморрой, а сырой воздух спровоцировал бронхит. Вдобавок на левой ноге разболелась варикозная вена — ему то и дело приходилось обходить стороной вездесущего Анисима Петрова. А с одноклассником Еремеевым, теперь уже врачом, было выпито так много вина, что стало не до таганрогских красавиц. Лишь двоюродный брат Георгий порадовал душу Антону: он редко захаживал в церковь, был подвержен греху табакокурения, охоч до женщин и вместе с тем усердно трудился на благо Черноморско-азовского пароходства.