Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

— Ух, баба! Так и разит, так и палит! Тебе бы, Марьяна, самой в обер-фискалы, вот бы ты жулья всякого наловила. Еще бы ты нам, темным, разобъяснила: зачем тот гвардии майор снова на Москву пожаловал? Опять скакунов боярских будет стричь или на сей раз на нас, сирых клячонках, разгуляется?

— Я знаю, я знаю! — снова всколготился подмастерье Алеха. — Слушайте меня, слушайте, я знаю!

— Дайте же ему сказать, — заступилась Марьяна. — Не то еще лопнет от избытка новостей.

— Я точно знаю, — заверил Алеха. — Фискал к нам прислан, чтобы учредить астанблей.

— Что, что? Повтори.

— Астам… Астам… Ассамблею, вот как!

— Что же это такое? Министерия какая или полк?

— Этого никто знать не знает. Однако говорят, в Питере таковое давно уж устроено. Один старичок баил, будто там благородные люди для того действа совместно собираются и некоторые боярыни вот до сих заголясь…

— Так это — баня? — обрадовался Федька. — Ха-ха!

— Не верите мне? — надрывался Алеха. — Вот истинно, пред образами — правда! Да пусть вот Бяшенька скажет, он человек ученый, не чета вам всем!

Бяшенька, Бяша — это и есть Василий-младший, сын Киприанов, такое прозвище с детства у него. Дура нянька учиняла ему забаву: «Бушки-бяшки, бушки-бяшки!» — и пальцем брюшко щекотала. И он, несмышленыш, послушно за нею лепетал: «Бяша» да «Бяша». Так и прилепилось к нему это дурацкое прозвище!

— Пожалуй, Васка, — сказал отец, — растолкуй уж ты людям, что есть ассамблея.

— «Ассамблея» слово французское, которое на русском языке выразить невозможно. Но обстоятельно ежели сказать — сие есть вольное в котором-нибудь доме собрание гостей. И делается оное для всеобщих танцев. И не для одних только танцев, но и для пользы — переговорить, услышать, где что творится. Притом же и забава.

— Книжник, ах, книжник Василий наш Васильевич! — умилялся солдат Федька, опять не без ехидства.

A отец переспросил сосредоточенно:

— Так сие получается — танцы?

Бяша кивнул головой.

— А ты говорил — баня! — напустился Федька на оторопевшего Алеху. — Соберут бояр, князей, генералов, станут они в хоровод и пойдут «ножкой топ-топ, ручкой хлоп-хлоп»…

Баба Марьяна усмехнулась:

— Муд-ре-цы! Царь при смерти, меж наследниками неразбериха, у царевича прынец родился, маленький, и у царя, глядь, новый царевич, вот где ума-то надо прилагать, а они — астанблей!

Алеха продолжал настаивать на своем, Федька его поддразнивал, подмастерья смеялись, а Бяша слушал, как отец, занимаясь своими плашками, говорил Саттерупу, пленному шведу, который работал в киприановской мастерской:

— Конечно, когда государь изволил перенести резиденцию во вновь основанный Санктпитер бурх град, в нашей матушке-Москве все быльем поросло. В полдень лавки запираем и спим до заката. Ужинаем в три пуза и опять на боковую, от чего апокалипсические чудища снятся… А смута не спит, смута копошится, стрельцов еще мятежных не забыли. На площадях что ни день антихриста[3] кричат! А тут еще слухи про распрю у государя царевича с государем отцом…

Киприанов еще покрутил шлифовальное колесо и снова, подняв очки, рассматривал на свет гладкость плашки. Наклонился к Саттерупу:

— Ежели слушать на торжке все байки, ума можно решиться. А ходят такие слухи, за которые прямо хватать — да в застенок, в Преображенский приказ[4]!

Пленный швед согласно кивал головой, развязывая кисет с табачком. Хотя известно, что толковать с ним бесполезно, — за пятнадцать лет в плену он не выучил ни одного путного русского слова.

— А правду сказать — есть, есть у нас ради чего приехать обер-фискалу. — Отец раскурил с Саттерупом по трубочке. — Взять того же Кикина, бывшего царского клеврета[5], который ныне у нас обретается. Или Аврама Лопухина, брата отставленной царицы… Вся Москва скажет — они-то царевича на непослушание и подбивали, с отцом стравливали, прости господь! И ныне, как узнали, что царь Петр Алексеевич соборовался, так и понеслись!

Заметив, что сын внимательно слушает его откровения, Киприанов погрозил ему пальцем и вынул карманные часы-луковицу:

— Шабаш, братцы! Пошли-ка, возьмемся за ложки-плошки, поварешки!

А на другой день Бяша, то есть Василий-младший, сын Киприанов, воочию столкнулся с этим самым страшным обер-фискалом, которому суждено будет сыграть такую решительную роль в его, Васильевой, судьбе.

Был сочельник[6]. С утра Москва кипела, готовясь к празднику. Хватали все что попало, на прилавки шли, как на турецкую крепость, особенно приезжие. Каждому хотелось привезти домой московский гостинец.

Отец приказал:

— Ступай-ка, Васка, в школу к Леонтию Филипповичу. Отнеси ему напечатанные листы учебника, пусть читает, правит. Хоть и грех работать в праздник, но бездельничать еще больший грех — так ведь Леонтий Филиппович говаривает?

Леонтий Филиппович — это Магницкий, учитель Навигацкой школы. Он отца когда-то, молодого, выучил и к типографскому делу приспособил, он и Бяшу в школе учил до прошлого года.