Жизнь и судьба: Воспоминания

«Есть знание; оно может лежать годами. К нему чувствуешь почтение, понимаешь издалека его значение, но подступиться к нему нет сил: косные, непроницаемые, обросшие научным аппаратом пласты.

Но вот эти пласты почему-то сдвинулись, стали понятны друг другу; предметы засветились, стали прозрачными…

Это в знании проснулась мысль. Раз проснувшись, она начинает посылать свет далеко впереди себя, на трудно представимые расстояния. Она приносит весть, что разобщение преодолимо, что связь между предметами есть, что она достижима… В Алексее Федоровиче Лосеве мы с несомненностью видим такой источник мысли.

Но этого мало. Бывает так, что пробудившаяся мысль сама осознает свое место среди других, ищет и освещает общий порядок, служит ему и нас вовлекает в соучастие, в постижение этого порядка и в труд, желающий продвинуть его хоть на малый шаг вперед. Это — культура. В Алексее Федоровиче мы находим и знание, и мысль, и культуру.

Сочетание таких начал в одном человеке и в таком объеме, естественно, вызывает изумление. В каждой данной области, затронутой им, он выглядит другим, и его самого как будто не видно; в определениях источника теряешься, не можешь их собрать. Здесь многое обманчиво, начиная с самого внешнего облика Алексея Федоровича. Мне случалось, например, слышать от людей, впервые увидевших Лосева и не имевших возможности с ним поговорить: вот классический немецкий профессор откуда-нибудь из Геттингена или Фрайбурга, или из старого Берлина; словом, Гегель. А между тем, нисколько не открещиваясь от Гегеля, этот человек — донской казак, пришедший к нам из тех краев, откуда явились „Тихий Дон“ и „Слово о полку Игореве“, и не потерявший в душе ничего из того, что с этим связано.

И в самом складе ума. Говорят, — и это приходилось слышать тоже, — что ж, это хорошо известная диалектика, немецкая идеалистическая школа. И верно, как будто находим свободное соразмышление и с Гегелем, и с Шеллингом, и Фихте, не говоря уже о разных ответвлениях их идей раньше и потом. Но попробуйте принять их в Алексее Федоровиче за основу — тотчас же обнаружится нечто совсем другое. Увидишь вдруг, что под ними открывается диалектика иная, какая-то первозданная, идущая из глубин, от начал, где она впервые зародилась, от греков. Видишь, что она отмечена не столько последовательностью и стройностью взаимовыведения, как у немцев, сколько заботой уместить несогласующиеся в человеческой голове показания в чем-то одном, целом; стремление охватить их единство. Словно наблюдаешь — как тогда, когда Алексей Федорович разбирает Прокла, — эти шевелящиеся в исходном ядре первоначала. Один-два; первый шаг количества, откуда рождаются качества, — все как будто, которые вообще могут быть.

Радуешься, что обрел наконец ускользавший фундамент. Но не тут-то было. Отсюда же, в той же работе Алексея Федоровича, которую начал читать, или в другой, соседней, видишь, что опора ушла снова вперед. Туда, где впервые соединились Восток и Запад, к Константинополю с его колоссальными и еще не раскрытыми достижениями в разработке устойчивых, длительных форм мысли; к Возрождению, Просвещению и дальше — ближе к текущим дням, от которых, как выясняется, Алексей Федорович тоже никуда не отходил, был постоянно в них погружен!

И тут догадываешься, может быть, о самом замечательном. Видишь, что, о чем бы Алексей Федорович ни писал, чего бы ни касался, он возвращает нас к основному стволу человеческой мысли. Идет ли речь об античной классике, средневековом усилии создать нерушимый канон, о перевороте Возрождения, о напряженных отношениях художественного образа и философии в XIX веке, об их распаде, даже войне в XX веке и об образовании тут же новой исторической дороги, — всюду находишь это удивительное присутствие главного, объединяющего, — проходящего в глубине всех захваченных Лосевым областей. Впечатление от этого главного ствола мысли в трудах Лосева неизгладимо. Вероятно, эта особенность и позволила Алексею Федоровичу внести замечательный вклад в современное исследование разных эпох.

Слыша эту способность, этот масштаб, мы понимаем, какое значение имеют труды Лосева в борьбе, которая, как сказал поэт, идет „в невидимой области духа“. Известно, что она бывает ожесточеннее иных шумных сражений. Происходит это потому, что ведущие эту борьбу против нас хорошо понимают, что не было бы ничего более важного, как сбить нас с главного направления, основного ствола. Отклонить с него, подменить — это особенно, — или создать впечатление, что не было развития его в России и уж, разумеется, в советское время, или еще лучше: сделать вид, что нет его вообще. Какой там ствол… есть плюралистический мир, где можно так, а можно и этак, а главного нет и быть не может, — „изобретение догматиков“. Спокойствие и сила, с которыми Лосев отстаивает центральную историческую дорогу во всех своих трудах, есть нечто единственное, незаменимое, необходимое для разных специальностей и для всех нас вместе.

Тем более что если нужно, он умеет сказать об этом прямо. Уроком таких разъяснений, я думаю, является для всех нас его послесловие к книге А. Хюбшера „Мыслители нашего времени“, где по поводу этой книги, а вернее, по поводу всего того, что за ней стоит, Лосев говорит: „Все еще думают, что Западная Европа — центр мировой мысли; и все еще думают, что только там существуют боги. Прогрессивное человечество смотрит на это совершенно иначе“.

Да, мы благодарны Лосеву прежде всего за то, что массив его знаний, его культура и фундаментальная мысль во всей их обширности умеют делать нас участниками одного большого общечеловеческого дела, понять в нем свое место, определить позиции и при всей академической строгости и объективной полноте защищать их сознательно, быть лично активными. Не забуду надписи, которую сделал Алексей Федорович на оттиске одной его статьи — „Природа у Гераклита“: „Природа природой, а сам не плошай“».