Жизнь и судьба: Воспоминания

Когда я написала эти слова, то подумала, что действительно самый подлинный, в духе последних строк из платоновского «Пира», поэт — наш Пушкин. Стала его перечитывать, никак не могла оторваться. Вспоминала, как в годы сознательного детства и отрочества, еще дома, в благополучной Москве, бесконечно изучала роскошное брокгаузовское издание Пушкина, читала всё — детские и юношеские стихи, эпиграммы, записки, прозу историческую, повести, поэмы, фрагменты, знала почти наизусть многое из «Евгения Онегина», бредила «Сном Татьяны», упивалась элегиями, посланиями и даже забавными мелочами. Да, Пушкин — целый универсум — запоздалое мое открытие, всем давным-давно известное и ставшее классическим. Но жизнь, сама жизнь поэта, годы последние, цепь так называемых роковых случайностей его судьбы — все это снова привело меня к Платону. Великий философ видит в людях игрушки богов, кукол, «сделанных ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью» (Платон. «Законы». 1644 d). Людьми управляют боги, дергая за прилаженные к куклам нити, из которых только одна — золотая, руководимая разумом, а все остальные, железные, влекомые страстями. Человек — «игрушка бога», а жизнь каждого — «прекраснейшая игра» (VII 803), и все люди «творцы трагедии наипрекраснейшей и наилучшей», да и жизнь их государства (а оно мыслится идеальным) является «наиболее истинной трагедией» (VII 817 Ь).

Вот в какие рассуждения Платона, да еще соединивши их с судьбой великого поэта, завели меня наши с Алексеем Федоровичем театральные увлечения. Шекспир далеко не первый признал наш мир театром. Древние поняли это тысячелетия тому назад[355]

.

Нам мало было колокольного звона в «Борисе» или «Сусанине» (вот где настоящие колокола — в Большом, нигде ведь и не услышишь в советской Москве ни торжественного, ни праздничного, ни печального перезвона серебряного). Мы мечтали о звоне китежских колоколов, а их Советы особенно чурались — поставили сначала оперу в усеченном виде, в концертном исполнении (там в зале неожиданная встреча — давнее близкое знакомство — изящная, умная, красивая Елена Тагер). Но вот наконец в 1973 году великое событие — «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» в Большом. У нас и клавир давным-давно припасен ^[356]

, пробую на нашем Бехштейне, уже каждое слово, каждый такт знаю наизусть. А попасть на премьеру немыслимо. На помощь приходит наш новый друг, тоже одержимый музыкой, Петя Палиевский.

Уж очень необычная фигура, этот Петр Васильевич Палиевский, для Алексея Федоровича совсем молодой, всего 41 год. Какие пустяки! Он литературовед, критик, теоретик искусства, исследователь широкого диапазона, от Пушкина и Л. Толстого, от богословско-философских идей о. П. Флоренского — к парадоксам В. В. Розанова, Замятину, Шолохову и М. Булгакову, от Гёте — к Хаксли, от Фолкнера и Маргарет Митчелл — к А. Камю и Кнуту Гамсуну. Человек независимый, принципиальный, полемичный. Заметил ли мой читатель, что ряд близких лосевских друзей обладают такими редкими качествами? Да, Петр Васильевич близок Алексею Федоровичу не только в своих статьях 1960-х годов о структурализме, но и в понятии трагедийности эпоса (того же «Тихого Дона»), в представлении о мире как некоем целостном организме, в каждой части которого отражается его сущность. Да, мир — организм, а не бездушный механизм, утверждал А. Ф. Лосев.

Глубоко философское мировосприятие сблизило обоих и еще — музыка, а особенно Римский-Корсаков и совсем уж особенно «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Петр Васильевич, наш Петя, преподнес Алексею Федоровичу билеты на премьеру этой сказочной оперы, и мы вместе (с нами и чета Шестаковых, Слава и Лена) слушаем ее, сидя в партере Большого.