Жизнь и судьба: Воспоминания

Надо сказать — все делается по канону, принятому среди школьниц середины 1930-х годов. Все почему-то рисуют желтеньких цыплят — и рядом скорлупа, его родная, — и распускающиеся розы. Пишут необычайно вычурным почерком, и не только в альбомчиках — советские пионерки заводят их непременно, — но и в рабочих тетрадях. Откуда-то берется строго установленный канон. Кто установил, мы не знаем, но следуем неукоснительно.

Мама, увидев однажды эти знаки дружбы, заявила (и была права), что это типичное мещанство и что гимназистки такой убогой чепухой не занимались. Но мы не обращаем внимания на взрослых, и я очень хорошо с тех пор рисую беленькую скорлупу, из которой вылупился желтенький цыпленок, и распускающуюся розу. А потом научусь рисовать и дамские ножки.

Мы обожаем вместе бегать в кино, а став старше, покупаем с рук билеты и слушаем «Царскую невесту» или «Демона». На праздники, 7–8 ноября и 1–2 мая, мы, принарядившись — конечно, в шляпках à la «маленькая мама» по Франческе Гааль, в шелковых перчатках, как положено, — прогуливаемся днем, после того как прошли демонстранты, по широкой Садово-Кудринской до Триумфальных ворот, а вечером обязательно в самый центр. Ну как же, иллюминация! И что в ней особенного, думаю я сейчас. Никогда больше не ходила ее смотреть. А тут тоже ритуал, так полагается благонравным советским школьницам.

Я люблю бывать у Туськи дома. Там нет строгости моей мамы — ведь нас у ней четверо. А здесь единственная обожаемая дочь Ильи Петровича Богдашевского и Татьяны Иосифовны. На фамилию, не очень обычную, я не обращаю внимания, но теперь понимаю — это фамилия духовная, священническая. Значит, милый, добрый Илья Петрович, советский специалист (у него две комнаты из трех — знак особый), инженер (какой, не знаю, но видно, понимает в строительстве), корни имеет почтенные, совсем не пролетарские.

А Татьяна Иосифовна, тоже ласковая и добрая, со вздохом и умилением показывает старые фотографии «мирного» времени, до всяких революций, февральских и октябрьских. Варшава, гусары, мазурки, она — красавица, он — красив, и все в прошлом. От первого брака сын Сережа, летчик, погиб в Арктике, и вся любовь к Туське. Есть еще бабушка, мать Татьяны Иосифовны. Я не знаю, как ее зовут, и называю просто «бабушка». Старушка ведет хозяйство, готовит очень вкусно — какие пирожки, какие блинчики! Чувствуется оттенок чужой, польский. Бабушка любит меня угощать. А как она станет заботиться о бедной «деточке» (она называет меня всегда «деточка»), когда я останусь одна! Упокой, Господи, душу бабушки, имя ее, ты, Господи, сам знаешь.

Меня поражает в доме Туси атмосфера ну совсем не советская, а вроде как из прочитанных давних книжек.

Как все это могло ужиться с общим скучным однообразием под желтыми (в каждой квартире) абажурами и черной тарелкой радиоточки, не понимаю.

Меня привлекает изящество обстановки, и ничего лишнего. Со стен смотрят друг на друга мощный морской вал в золотой раме и его отражение в огромном зеркале, под которым мы с Туськой секретничаем, забравшись с ногами на турецкий диван, пока нас не позовут ужинать за белоснежной крахмальной скатертью. Я это очень ценю, так как у нас стол покрыт клеенкой — как-никак дети, а скатерть только после еды: белый лен в цветах.

За шкафами и драпировками очень большой главной комнаты спит бабушка. Но мы иногда туда пробираемся, и Туська вытаскивает из шкафов какие-то наряды. Может быть, подойдут на очередной школьный вечер. А то сидим в малой комнате за дамским письменным столиком и сверяем домашнее задание. Туська часто делает ошибки, я исправляю. А в задачах иной раз обращаемся к доброму Илье Петровичу.

К маме моей обращаться опасно. Я плоха в любых математических предметах. Голова у меня не настроена ни на арифметику, ни на алгебру, ни на геометрию. Просто ужас. Но мама не понимает моей глупости. Она сердится, хотя методично готовит со мной уроки, и это часто заканчивается моим плачем и маминым отчаяньем. Однажды со мной происходит чудо. Мама на ночь окончательно рассердилась на меня по поводу нерешенной задачи, и я ее решила во сне. И это не выдумка, а чистая правда. Но ведь чудеса выпадают редко, и этим чудом все кончилось.

С Тусей мы продолжали дружить и после несчастья в нашей семье. Об этом я расскажу позже. Она вышла замуж за нашего одноклассника Жоржа Скачко, уехала в Ленинград. Жорж — военный моряк, достаточно важный. Жили и в Ленинграде, и на Севере, наезжали в Москву, и мы виделись на Арбате в 1960-е годы, а потом многое отошло незаметно в прошлое, затянулось туманной дымкой, через которую пробиваются огоньки давних радостных мгновений, а на сердце ложится светлая печаль. Помните, у Пушкина: «Печаль моя светла»?

Все это хорошо. Друзья, семья, подарки, елки… А школа, где же школа? Представьте, никак не могу начать говорить о школе, что-то мешает. Наверное, мало доставляла она радости, а школа была хорошая. Как же это понять?