Жизнь и судьба: Воспоминания

Утром одного, отнюдь не прекрасного дня меня, восьмилетнюю, взяв за руку, ведет папа записывать в школу. Почему не мама? Может быть, она занята домашними делами, а может быть, папе как человеку из народного комиссариата просвещения интересно посмотреть поближе на новую школу. Меня отдают не в привилегированную, для детей членов правительства, знаменитую 25-ю школу, где директорша носит неслучайно фамилию Гроза и где учатся дочка Иосифа Виссарионовича Светлана, сын Жданова Юрий и другие важные дети, а в ту, что неподалеку от дома[91].

Для нас это удобно, никуда не надо возить, не надо беспокоиться. В этой же школе уже учится мой старший брат Мурочка. Он же Хаджи-Мурат. Школа называется 5-я политехническая Краснопресненского района. Что такое политехническая, я пока не знаю. Но в дальнейшем стала понимать. Школа оборудована так, будто она готовит будущих профессионалов — физиков, химиков, биологов, математиков и т. д. Перед нами два здания во дворе за оградой. Одно — учебный общий корпус, другой — только спортивный. Мы входим в учебный в боковую дверь. Опять старый прием советского времени. Парадные двери на замке, а входят, так сказать, с черного хода! Это ведь характерно, и даже очень. Всюду и везде по любому делу лучше входить с черного входа, откуда-то сбоку, так удобнее и для начальников, и для просителей. Ну да ладно. Пришли мы все-таки.

Внизу раздевалка, но мы идем летом, значит, она нам не нужна. А потом, уже школьницей, очень будет нужна раздевалка. Там свои правила. Приходишь с мешочком для калош (хорошее было время — калоши носили и полы не пачкали). Он висит на твоем крючке, и тебе выдают номерок, а без мешочка вообще не примут. В эти 1930-е годы в Москве погода, как говорят, резко континентальная, летом стоит жара, а с осени начинается мороз, и зимы холодные, суровые, поэтому у многих валенки, и на них тоже надевают калоши. У моей крохотной сестренки тоже малюсенькие валеночки.

По коридорам снуют служительницы в серых халатах и метут, моют, убирают — это так называемые «нянечки». Школьники к уборке отношения не имеют. Они только учатся. Им тоже выдадут халатики, только синие, когда начнутся уроки в кабинетах химическом и физическом или в зоологическом, где ухаживаем за птицами и разной живностью. Но это будет потом. А пока мы с папой еще записываемся. Поднимаемся на какой-то этаж. Школа большая с огромными окнами, этажей четыре или пять. Во всяком случае четвертый я хорошо помню.

Мы идем в кабинет, где проверяются способности будущего ученика. Теперь это называется — пройти тест, а тогда — пройти педологическую проверку. Есть, оказывается, такая наука педология, не педагогика, путать нельзя. Видимо, это страшная наука, потому что она предопределяет будущее ученика, и мы ее боимся до ужаса. Я сама этот ужас пережила.

Сейчас, когда я записываюсь, меня удивляют глупости, мне предлагаемые. Надо на большом листе зачеркнуть какие-то клеточки с картинками и ответить на очень наивные вопросы. И это мне! Я читаю с трех лет, уже Дюма читаю и копошусь в страницах «Войны и мира», а здесь такая ерунда. Меня быстро принимают, записывают в 1 класс «А», и мы уходим покупать портфельчик, пенал, карандаши, тетради, промокашки, ластики, ручки — всю школьную амуницию.

А вот когда мы заканчиваем 6-й класс и нас переводят в 7-й — всех везут на Спиридоновку, 26, в педологическое учреждение, где решат нашу судьбу. Хорошо помню такие моменты — во-первых, едем в страхе; во-вторых, заставляют ходить по половице в длинной комнате: собьешься с шага или нет. Я не сбивалась, недаром любила балетные упражнения. В-третьих, вдевали нитку в иголку. Какая-то ученая дама наблюдала, как ты это делаешь — нитку в иголку, или иголку в нитку. Остальное не помню. Наконец, сидим, сжавшись, перед решением нашей участи, но ничего не говорят и везут назад в школу. Оказывается, узнаем наше будущее, когда придем в 7-й класс. Кого из учеников не встретим, значит, дальше в нашей школе не учится. Запоминаю эту жуткую Спиридоновку на всю жизнь. И когда я слышала потом, что педологию осудили, то была очень рада. А однажды услышала, что ее снова возродили, а осуждали из-за «перегибов». Ох, уж эти «перегибы», сколько их было в мое время — это я говорю о своей молодости. А что за такая наука педология, признаюсь, не хочу ни узнавать, ни знать. Уж если я педагогику не люблю, и методику особенно, хоть и сдавала в пединституте на пятерку самому профессору Голубкову (оказавшемуся, правда, очень добрым)[92], то уж о педологии даже слышать не желаю.