Жизнь и творчество Дмитрия Мережковского

«Он должен быть неумолим и страшен, как Митра-Дионис в славе и силе своей, милосерд и кроток, как Иисус Галилеянин» — так вещала мудрая Кассандра — Арсиноя о будущем, о Возрождении. «Что ты говоришь? Разве это может быть вместе?» — спросил ее спутник. Всю жизнь свою искал Мережковский этой возможности, чтобы «это было вместе».

«Все многобожное язычество искало единого Бога-Отца и нашло Его в откровении Израиля — в „неумолимом и страшном“ Боге-Саваофе. Весь Израиль, закон и пророки искали Мессию, Сына Божьего — Иисуса Галилеянина. Все христианство ищет Духа Божьего и найдет Его в Третьем Завете, в царстве, не только духовном, но и плотском, не только внутреннем, но и внешнем, не только небесном, но и земном»… Вот к чему пришел Мережковский.

И хочется снова задать тот же вопрос, который остался тогда без ответа:

«Разве это может быть вместе?»…

В заключение скажем несколько слов и об общественных взглядах Мережковского. В них, думается мне, еще больше отражается вся безжизненность, бесплодность его синтеза, еще ярче сказывается, насколько он далек от «выхода из подполья», от «преодоления своего одиночества». Было время, когда Мережковский считал долгом своего убеждения свысока третировать «житейскую суету», отстаивать принципы аристократизма, и тогда ему казалось, что «самая кощунственная из религий — большинство голосов» или что «Байрон изменял себе, потворствуя духу черни, снисходя до роли политического революционера» («Вечные спутники»). К этому времени примыкал довольно близко и следующий период, когда в самодержавии Мережковский усматривал высшие религиозные ценности, власть кесаря оставлял под защитой божественной сущности, а государство отождествлял с церковью, с Телом Христовым. Здесь сказалось, конечно, и влияние Ницше, но в основе Мережковский был, должно быть, искренен. Ведь это так хорошо соответствует его: «И хочу, но не в силах любить я людей: я чужой среди них»…

Но вот пришла русская революция — в ней был пафос, яркое горение, захватывающие порывы, — и ясно определилось в сознании, что «тогдашний взгляд на государство был глубоким заблуждением не только политическим, историческим, философским, но и религиозным», что для людей, вступающих в Третий Завет, в третье царство Духа, нет и не может быть никакого положительного религиозного начала в государственной власти. С тех пор Мережковский стал общественником, и его политическим лозунгом сделалось: «Да здравствует русская интеллигенция, да здравствует русское освобождение». Книга «Больная Россия» почти вся посвящена общественным вопросам, и их базисом является положение, что «между государством и христианством нет и не может быть никакого соединения, никакого примирения». Государство по сущности своей реакционно, а христианство революционно. Оттого-то и оказывается, что Запад уже выше Востока. Христианский Запад весь в революции, а буддийский Восток в реакции. Так намечается уже совершенно новая группировка: русская интеллигенция, русское освободительное движение, Запад, христианство на одном, благодатном полюсе, а буддизм, Восток, русская реакция — «крылатый зверь», черносотенство — «грядущий хам», на другом, противоположном полюсе. Так, с такой изумительной легкостью, изменяет Мережковский одному из самых главных своих положений: о превосходстве Востока над Западом, поскольку на Востоке благодать, а на Западе — рать. Но где религия Второго Пришествия, где чаемый синтез Св. Духа? Да, в основе, конечно, он: все события должно трактовать sub specie Третьего Завета, и весь смысл революции заключается в приближении к нему, к царству Апокалипсиса, но Мережковский все-таки предпочитает говорить о нем реже, более робко, сторонкой и произносит он его, завет свой, обыкновенно скороговоркой. Точно старая, давно уже затверженная молитва в устах верующего по традиции. Мережковский предпочитает лучше, чтобы ему служили такие общие понятия, как «революционное христианство» или религия вообще — в особенности последнее. Под понятие религиозности, при желании, можно в самом деле подвести все, что угодно, в том числе и «безбожную» интеллигенцию и «безбожную» революцию. Язык обихода не оченьто любит расчлененные понятия, и пафос революционный — поскольку он, как каждый пафос, иррационален — часто называют религиозным. И тогда ничего не стоит объявить русскую интеллигенцию религиозной, с той лишь оговоркой: до сих пор религиозность эта была бессознательной, а вот теперь или в ближайшем будущем она должна стать сознательной, и победа обеспечена.

Для того чтобы вступить в ряды радикальной интеллигенции, Мережковскому не нужно было перестроить свое миросозерцание. Синтезом Св. Духа освящал он раньше самодержавие. Этим же синтезом освящается ныне революция. Синтез от этого не страдает. Черная или красная краска — все равно, ни одна к нему не пристает. Бесплотные тени отвлеченности всегда бесцветны.