Жизнь и творчество Николая Носова

Обсуждение рукописи было нелёгким испытанием для наших редакторских привычек. Что ни говори, в этом было что-то новое, а смелость признать за новизной право на существование, очень важное при оценке художественного произведения, явление всё-таки не массовое: в ком-то она есть, а в ком-то её нет. Выступавшие не могли скрыть своей растерянности: а как-то отнесутся к книге критики, поднаторевшие во всякого рода проработках? И не усмотрят ли в ней не только педагогических, но и каких-то иных, более серьёзных недостатков? Носов слушал внимательно, делал пометки на листке, чувствовалось, что он раздосадован и собирается защищаться. Получалось, что вместо радости, на которую он рассчитывал, своей рукописью он доставил нам огорчения. Сомнения были не очень солидные, и говорить о них известному писателю было неловко и стыдно. Когда очередь дошла до меня, я решил, что с меня взятки гладки, поскольку я не был редактором книги и не нёс, как говорится, никакой ответственности за последствия, и стал говорить не о критиках и даже не о читателях, о реакции которых можно лишь гадать, а только о своих читательских ощущениях — читал и радовался, читал и завидовал коротышкам, которым повезло совершить такое путешествие, а что касается ветрогонов, которые так смущают товарищей, то ведь в сказке чёрным по белому сказано, что они раньше были ослами в зоопарке, а вообще-то разве так уж необходимо, чтобы все шалопаи исчезли в будущем? Может, какое-то их количество стоит оставить в напоминание о прошлом? В общем, посмеялись и порешили о своих сомнениях особенно не распространяться — авось как-нибудь пронесёт, а если что и случится, то имя Носова, достаточно уже знаменитое, как-нибудь постоит за книгу.

Что касается меня, то выступление моё не осталось «без последствий». Сразу после обсуждения Носов, ещё не остывший после своей защитительной речи (а говорил он, сверяясь с бумажкой и язвительно цитируя выступавших), выудил меня в коридорной толпе, затащил в укромный угол, где нам никто не мог бы помешать, и ещё долго толковал о наших взрослых предрассудках, мешающих спокойно видеть простые вещи, об изнурительной нашей бдительности, побуждающей искать в книгах то, чего в них нет, наконец, о неумении и нежелании взглянуть на содержание книги глазами детей.

С того дня, пожалуй, и начались наши добрые отношения — я не рискнул бы назвать их дружбой, ибо человек он был нелюдимый, раздражительный и вообще мало с кем из литераторов дружил, но я всегда чувствовал на себе его расположение. Он охотно вступал со мной в разговоры при встречах, иногда зазывал к себе домой, и обещал, но каждый раз находились причины, чтобы не пойти, и стал приходить к нему только в последние годы его жизни, когда он болел и никуда из дому не выходил, окружённый заботами двух преданных ему женщин — женой Татьяной Федоровной и её сестрой Тамарой Фёдоровной. Я приходил к нему без предупреждения, но всякий раз побаивался: а вдруг он набросится на меня за то, что я оторвал его от работы? Я робко звонил и уже с порога начинал извиняться, дескать, шёл мимо, не мог не зайти, чтобы узнать, как здоровье, не надо ли что передать в издательство, но каждый раз так получалось, будто он ждал меня — не мог скрыть своей радости, подолгу не отпускал меня, охотно рассказывая о своих делах, сетовал на то, что его забыли, «будто меня уже нет в живых». До него доходили слухи, что кто-то обвиняет его в пренебрежении к общественной жизни Союза писателей, и это его обижало.

— Вот вы и расскажите, могу ли я ходить на совещания, когда врачи запрещают мае выходить даже из дому — а вдруг на улице со мной что-то случится?

Он с азартом нападал на врачей, но, жалуясь, он редко называл их по именам — они важны ему лишь как повод для волновавших его наблюдений над медициной, он комически преувеличивал их рекомендации, доводя их до абсурда, изобличал врачей в перестраховке, очень оживлялся при этом и пытливо заглядывал мне в глаза, следя за моей реакцией, а я, грешным делом, вместо того, чтобы сочувствовать ему как больному, хохотал. Самое смешное — он и сам, забыв о болезнях, смеялся. Хмурый ворчун и ругатель, он был, оказывается, очень смешливым человеком, в чём нетрудно убедиться, посмотрев на фотографии, сделанные сыном, фотохудожником Петром Носовым.

— Очень весёлую книжку о медиках вы могли бы написать, — сказал я ему.

— Подождите, может, ещё и напишу,— пообещал он. — Только не знаю, будет ли она весёлая.