Жизнь как она есть

«Никогда не желай, Натанаэль, испить воды прошлого»

Андре Жид «Яства земные»

Уолтер и Дороти посочувствовали моей растерянности и предложили взять к себе Дени и Сильви.

«На год, – уточнила Дороти. – За это время вы точно успеете понять, что за человек Кваме, и вернетесь сюда, а мы примем вас с распростертыми объятиями. Боже, ну и натворили вы дел!»

Сильви была бы счастлива остаться в Лондоне. Она обожала Уолтера и Дороти, которые чрезмерно ее баловали, и подружилась с одной из их дочерей, Габи, а вот Дени впал в меланхолию, думая, что скоро повторит судьбу своего друга Итана, потерявшего мать.

– Надеюсь, ты будешь счастлива… – повторял он, стараясь держаться мужественно.

Безутешный Аарон Бромбергер ругал себя последними словами:

«Как я мог, как я мог поддаться на ваши уговоры и сделать операцию?! Я предупреждал, что вернуться в исходное состояние будет невозможно, а теперь вас ждет новая жизнь и…»

Новая жизнь?

Кваме воистину хорошо потрудился: я вернулась в Аккру десятого сентября 1967 года, через год с небольшим после государственного переворота. Я привезла с собой Айшу и Лейлу, которым было соответственно шесть и четыре года, надеясь, что они смягчат сердце Кваме. Я ошиблась и сразу это поняла.

– Здравствуйте, мсье Айдоо! – Хитрюга Айша подставила ему щечку для поцелуя.

Кваме снизошел, хоть и не сразу. Он поднял на меня глаза, в его взгляде смешались ярость и боль. Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что в тот момент сама убила его любовь ко мне. Кваме не был терпим, не то что Конде, принимавший меня со всеми моими выкрутасами, он решил, что я манипулирую им, и не простил двоедушия. Всю дорогу до дома мы молчали, хотя я пыталась задавать вопросы нарочито оживленным голосом.

– Суд над министрами начался?

– Пока нет.

– Кодво Аддисон в тюрьме?

– Да!

Я оставила бессмысленные попытки растопить лед…

Он жил в Н’тири, новом шумном квартале с ультрасовременными домами, на берегу мутного моря, которое даже сверхчеловеческие усилия промоутеров не сумели сделать ни синим, ни зовущим в свои объятия. Частная вооруженная полиция патрулировала пляж, потому что когда-то спокойная Аккра превратилась в бандитское гнездо. Газеты – их теперь выходило несколько – в красках описывали самые невероятные дерзкие ограбления, совершенные обнаглевшими налетчиками. Дома «освобождали» от содержимого средь бела дня, мебель вывозили фургонами. На следующий день мы с Айшей и Лейлой прогулялись, и я не узнала пропитавшийся печалью город. Из репродукторов больше не неслись мелодии хайлайфа, опустели бары, где раньше мужчины и женщины напивались акпетешие[159], местным самогоном. Фланеров в публичных местах было мало, и я решила побродить вокруг института, где раньше преподавала. Красивое кирпичное здание выглядело опустевшим, несколько студентов ротозейничали на галерее. Новым директором стал Асьеду, во времена Роже преподававший испанский. Он изумился, увидев меня.

– Вы?! Разве вас не выслали в Гвинею?

– Это было недоразумение, теперь все улажено! – пролепетала я. – Куда подевались студенты?

Он пожал плечами:

– Ушли! Больше никто не хочет учить языки. Это была прихоть Нкрумы, теперь людям понадобились доходные профессии, чтобы работать в торговле или управленческом аппарате…

За обедом я решила расспросить Кваме.

– Что хорошего новый режим дал стране?

– Свободу слова! – с пафосом ответил он.

– И все?

– Что значит – все? – возмутился он. – У нас выходит дюжина газет, оппозиционных партий не перечесть, на июнь назначены выборы.

Кваме меня не убедил. Телеканалы показывали игровые шоу и пошлые американские сериалы типа «Моей любимой ведьмы», имевшие большой успех у публики, а бесконечные речи Кваме Нкрумы, обличавшие преступления колониализма, остались в прошлом. Можно ли считать это прогрессом? Другие вопросы я оставила при себе, поняв, что Кваме совершенно не расположен на них отвечать.

Через неделю после нашего возвращения, рано утром, в доме появилась Адиза. Она вышла замуж и ждала ребенка. Ее муж-электрик лишился работы вместе почти со всеми строителями, так что жить им было непросто. Лейла не забыла Адизу – она кинулась в ее объятия, начала целовать, шептала на ухо рассказ о своих злоключениях вдали от дома. Я удивилась поведению дочери и ужасно заревновала: Лейла никогда не выказывала мне таких нежных чувств. В этом не было ничего удивительного: что девочка может испытывать к матери, таскающей ее за собой из страны в страну, из дома в дом и навязавшей семье отвратительную Англию? Разве хороша мать, с малых лет приобщающая ребенка к жизни в изгнании и заставляющая терпеть расистские выходки окружающих? После ухода Адизы я взяла Лейлу на руки. Мне хотелось умолять дочь о прощении, она, конечно, не поняла ни причины слез, ни сбивчивых речей и ограничилась чуточку нетерпеливыми поцелуями.