Жизнь Клима Самгина

Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и стал обматывать конец веревки вокруг толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал:

— Держи! Убью!

Клим прикрыл глаза, ожидая, когда колокол грохнет о землю, слушая, как ревут, визжат люди, рычит кузнец и трубит Панов.

— Связывай!

— Не бойсь, православные! Тихо-о! Дружно-о! По-ше-ол!

Колокол снова, почти незаметно, поплыл вверх, из окна колокольни высунулись головы мужиков.

— Домой, — резко сказала Лидия. Лицо у нее было серое, в глазах — ужас и отвращение. Где-то в коридоре школы громко всхлипывала Алина и бормотал Лютов, воющие причитания двух баб доносились с площади. Клим Самгин догадался, что какая-то минута «исчезла из его жизни, ничем не обременив сознание.

Хромой, сойдя с крыльца, держал за плечо испуганного подростка и допрашивал:

— Что ж он — жив?

— Я не знаю. Пусти, дядя Михаиле…

— Идиёт. Видишь, а не понимаешь…

Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.

— Как это случилось? — тихо спросил Клим, оглядываясь. Лидии уже не было на крыльце.

Она вышла из школы, ведя под руку Алину, сзади их морщилось лицо Лютова. Всхлипывая, Алина говорила:

— Мне так не хотелось идти сюда, а вы… По улице села шли быстро, не оглядываясь, за околицей догнали хромого, он тотчас же, с уверенностью очевидца, стал рассказывать:

— Ему веревкой шею захлестнуло, ну, позвоночки и хряскнули…

Лютов, показав хромому кулак, шепнул:

— Молчи.

Вопросительно взглянув па него, на Клима, хромой продолжал:

— А может, кузнец пошутил, нарочно веревку-то накинул… Может, и ошибся… Всякое бывает.

Лютов, придерживая его за рукав, пошел тише, но и девушки, выйдя на берег реки, замедлили шаг. Тогда Лютов снова стал расспрашивать хромого о вере.

Невидимые сверчки трещали так громко, что казалось — это трещит высушенное солнцем небо. Клим Самгин чувствовал себя проснувшимся после тяжелого сновидения, усталым и равнодушным ко всему. Впереди его качался хромой, поучительно говоря Лютову:

— Например — наша вера рукотворенного не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее — не можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить себя хотел:

Христос ли? Личико на полотне и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография ваша…

Лютов сдержанно повизгивал:

— Погоди, почему моя фотография — фальшь?

— Так ведь как же? Чья, как не ваша? Мужик — что делает? Чашки, ложки, сани и всякое такое, а вы — фотографию, машинку швейную…

— Ага, вот что?..

В смехе Лютова Клим слышал сладостный визг, который испускает набалованная собачка, когда ей чешут за ушами.

— Хлеб, скажем, он тоже нерукотворный, его бог, земля родит.

— А чем тесто месят?

— Это — дело бабье. Баба — от бога далеко, она ему — второй сорт. Не ее первую-то бог сотворил…

Лидия взглянула через плечо на хромого и пошла быстрее, а Клим думал о Лютове:

«Очень скучно ему, если он развлекается такими глупостями».

— Откуда это ты взял? Откуда? Ведь не сам выдумал, нет? — оживленно, настойчиво, с непонятной радостью допрашивал Лютов, и снова размеренно, солидно говорил хромой:

— Не сам, это — правильно; все друг у друга разуму учимся. В прошлом годе жил тут объясняющий господин… Клим подумал:

«Объясняющий господин? Очень хорошо!»

— Так он, бывало, вечерами, по праздникам, беседы вел с окрестными людями. Крепкого ума человек! Он прямо говорил: где корень и происхождение? Это, говорит, народ, и для него, говорит, все средства…

— Ты его в поминание записать должен. Записал?

— Шутите. Мы и своих-то покойников забываем поминать.

— А он — помер?

— Этого не знаю…

Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова, ни о чем не думалось, и не было никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились все голоса дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала:

«Да — что вы озорничаете?»