Жизнь Клима Самгина

На улице все еще сыпались мелкие крупинки дождя, по-осеннему упрямого. Скучно булькала вода в ручьях; дома, тесно прижавшиеся друг к другу, как будто боялись, размокнув, растаять, даже огонь фонарей казался жидким. Клим нанял черного, сердитого извозчика, мокрая лошадь, покачивая головою, застучала подковами по булыжнику. Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые умеют восторженно говорить необыкновенные глупости, и о себе, человеке, который все еще не может создать свою систему фраз.

«Человек — это система фраз, не Солее того. Конурки бога, — я глупо сказал. Глупо. — Но еще глупее московский бог в рубахе. И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от других. В сущности — это 'мошенничество».

Несколько вечеров у дяди Хрисанфа вполне убедили Самгина в том, что Лидия — живет среди людей воистину странных. Каждый раз он видел там Диомидова, и писаный красавец этот возбуждал в нем сложное чувство любопытства, недоумения, нерешительной ревности. Студент Маракуев относился к Диомидову враждебно, Варвара — снисходительно и покровительственно, а отношение Лидии было неровно и капризно. Иногда в течение целого вечера она не замечала его, разговаривая с Макаровым или высмеивая народолюбие Маракуева, а в другой раз весь вечер вполголоса говорила только с ним или слушала его негромко журчавшую речь. Диомидов всегда говорил улыбаясь и так медленно, как будто слова доставались ему с трудом.

— Есть люди домашние и дикие, я — дикий! — говорил он виновато. — Домашних людей я понимаю, но мне с ними трудно. Все кажется, что кто-нибудь подойдет ко мне и скажет: иди со мной! Я и пойду, неизвестно куда.

— Это я тебя, и поведу! — кричал дядя Хрисанф. — Ты у меня будешь первоклассным артистом. Ты покажешь такого Ромео, такого Гамлета…

Диомидов, приглаживая волосы, недоверчиво ухмылялся, и недоверие его было так ясно, что — Клим подумал:

«Лидия — права: этот человек — не может быть актером, он слишком глуп, для того чтоб фальшивить».

Но однажды дядя Хрисанф заставил Диомидова и падчерицу свою прочитать несколько сцен из «Ромео и Юлии». Клим, равнодушный к театру, был поражен величавой силой, с которой светловолосый юноша произносил слова любви и страсти. У него оказался мягкий тенор, хотя и не богатый оттеками, созвучный. Самгин, слушая красивые слова Ромео, спрашивал: почему этот человек притворяется скромненьким, называет себя диким? Почему Лидия скрывала, что он талантлив? Вот она смотрит на него, расширив глава, сквозь смуглую кожу ее щек проступил яркий румянец, и пальцы руки ее, лежащей на колене, дрожат.

Дядя Хрисанф, сидя верхом на стуле, подняв руку, верхнюю губу и' брони, напрягая толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный свой корпус, голое- лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.

— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жертв. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит на сцену в бинокль…

Лидия отошла к окну и, рисуя пальцем на запотевшем стекле, сказала глуховато:

— Мне тоже кажется, что это слишком… мягко.

— Нисколько не зажигает, — подтвердила Варвара, окинув Диомидова сердитым взглядом зеленоватых глаз. И только тут Клим вспомнил, что она подавала Диомидову реплики Джульетты бесцветным голосом и что, когда она говорит, у нее некрасиво вытягивается шея.

Диомидов опустил голову, сунул за ремень большие пальцы рук и, похожий на букву «ф», сказал виновато:

— Не верю я в театр.

— Потому что ни чёрта не знаешь, — неистово закричал дядя Хрисанф. — Ты почитай книгу «Политическая роль французского театра», этого… как его? Боборыкина!

Наскакивая на Диомидова, он затолкал его в угол, к печке, и там убеждал:

— Тебя евангелием по башке стукнуть надо, притчей о талантах-!

— В притчу эту я тоже не верю, — услышал Клим тихие слова.

«Конечно, он глуп», — решил Клим, а Лидия засмеялась, и он принял смех ее как подтверждение своей оценки.

Позднее, сидя у нее в комнате, он сказал:

— Помнишь, отец твой говорил, что все люди привязаны каждый на свою веревочку и веревочка сильнее их?

— Он сам — на веревочке, — равнодушно отозвалась Лидия, не взглянув на него.

— Если ты о Семене, так это — неверно, — продолжала она. — Он — свободен. В нем есть что-то… крылатое.

Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа:

«Любовь требует жеста!»