Жизнь Микеланджело

И в самом деле, ничего нет смешного в этой постоянной тревоге великого человека. Скорее он достоин жалости, ибо слабые нервы превращали его в игрушку всевозможных страхов, с которыми он пытался, но не в силах был совладать. И все же к чести своей Микеланджело, после очередного приступа унизительного малодушия, умел подчинить себе больное тело и дух, хотя первым порывом его было бежать от опасности. Кроме того, будучи неизмеримо умнее и прозорливее других, он имел и больше оснований опасаться: пессимист по натуре, он ясно предвидел печальную судьбу Италии. До какого же беспредельного отчаяния должен был он дойти, если, несмотря на природную робость, оказался вовлеченным в гущу революционных событий и, таким образом, обнаружил то, что всегда таил в глубине своей души.

А в душе боязливо замкнутый Микеланджело был пламенным республиканцем. Это видно по тем страстным признаниям, которые вырывались у него иной раз в минуты откровенности или в пылу гнева, а особенно по тем беседам, которые он впоследствии[168] вел с друзьями – Луиджи дель Риччо, Антонио Петрео и Донато Джанотти.[169]

Последний вспоминает об этом в своих «Диалогах о «Божественной комедии» Данте».[170] Друзья удивляются тому, что Данте поместил Брута и Кассия в последнем круге ада, а Цезаря – выше. Микеланджело, к которому они обращаются за разъяснением, прославляет тираноубийство.

«Прочтите внимательно первые песни, – говорит он, – и вы убедитесь, что Данте прекрасно понимал натуру тиранов и знал, какой кары они заслуживают от бога и от людей. Он относит их к грешникам, совершившим «насилие над ближним», которых наказывают в седьмом круге, погружая их в кипящую кровь… Поскольку Данте так на это смотрит, едва ли можно допустить, чтобы он смотрел на Цезаря иначе, как на тирана своей родины, и не считал, что Брут и Кассий вправе были его убить; ибо тот, кто умерщвляет тирана, убивает не человека, а зверя в человеческом образе. Все тираны лишены естественной для человека любви к ближнему, лишены человеческих наклонностей – это уже не люди, а звери. Что у них нет любви к ближнему – не подлежит сомнению, иначе они не стали бы захватывать того, что принадлежит другим, и, попирая других, не сделались бы тиранами… Отсюда ясно, что тот, кто убивает тирана не совершает убийства, ибо он убивает не человека, а зверя. Итак, умертвив Цезаря, Брут и Кассий не совершили преступления, во-первых, потому, что они убили человека, которого каждый римский гражданин по закону обязан был убить; во-вторых, потому, что они убили не человека, а зверя в человеческом образе».[171]

Понятно, что Микеланджело оказался в первых рядах восставших, когда в ответ на весть о взятии Рима войсками Карла V[172]

флорентийцы изгнали ненавистных Медичи[173] и для Флоренции наступил час пробуждения национального и республиканского духа. Тот самый человек, который в обычное время советовал своим близким сторониться политики, как чумы, сейчас горел таким воодушевлением, что уже не страшился ни того, ни другого. Он остался во Флоренции, где свирепствовала чума и кипела революция. Скошенный эпидемией, у него на руках умер его брат Буонаррото.[174] В октябре 1528 г. Микеланджело принимает участие в совещаниях, посвященных обороне города. Десятого января 1529 г. его избирают в коллегию девяти (Nove di railizia), ведавшую пополнением воинских сил, где ему поручают руководство фортификационными работами, а 6 апреля назначают сроком на год «governatore générale» и «procuratore» («главноначальствующим и прокуратором») всех флорентийских укреплений. В июне он инспектирует цитадель в Пизе и бастионы в Ареццо и в Ливорно. В июле и августе его посылают в Феррару ознакомиться со знаменитыми крепостными сооружениями и посоветоваться с герцогом, знатоком фортификационного дела.