Жизнь Микеланджело

Помимо родственных связей у Микеланджело было немало знакомств среди самых замечательных и прославленных людей.[326] Несмотря на его нелюдимый нрав, совершенно неверно было бы представлять себе великого скульптора неотесанным деревенщиной, каким обычно представляют Бетховена. Микеланджело был настоящий итальянский аристократ, человек высокообразованный и старинного рода. С юношеских лет, проведенных в садах Сан-Марко у Лоренцо Великолепного, он поддерживал отношения с цветом итальянского общества того времени – знатными вельможами, герцогами, прелатами,[327] писателями,[328] художниками.

[329] Он состязался в остроумии с поэтом Франческо Берни,[330] переписывался с Бенедетто Варки, обменивался стихами с Луиджи дель Риччо и Донато Джанотти. Современники искали случая насладиться беседой с ним, услышать его глубокие суждения об искусстве, замечания о творчестве Данте, которого никто так не знал, как он. Одна римская аристократка[331] писала, что Микеланджело при желании бывал «на редкость обаятельным и учтивым кавалером, какого и не сыщешь при европейских дворах». В своих диалогах Джанотти и Франсиско д'Оланда рисуют его утонченную вежливость и привычку к светскому обхождению. По некоторым письмам его к монархам[332]

видно, что Микеланджело мог бы, если того хотел, стать весьма ловким придворным. Высшее общество никогда не сторонилось Микеланджело, он сам не желал сближаться с этим миром, но только от него зависело блистать в самых высоких сферах. Для Италии он был воплощением ее национального гения. Последний из оставшихся в живых мастеров высокого Возрождения, Микеланджело к концу своих дней стал его олицетворением, воплощая в себе одном целый век, исполненный славы. Не только художники смотрели на него как на существо высшего порядка,[333] короли преклонялись перед его величием. Франциск I и Екатерина Медичи оказывали Микеланджело всяческое почтение.[334] Козимо Медичи намеревался возвести его в сан сенатора,[335] а во время своего пребывания в Риме

[336] обращался с ним как с равным, усадил подле себя и советовался с художником. Сын Козимо, Франческо Медичи, принял Микеланджело с непокрытой головой «в знак глубочайшего уважения к столь необыкновенному человеку».[337] Микеланджело чтили не только за его гений, но и за «высокую добродетель».[338] В старости он был окружен таким же ореолом славы, как Гёте и Гюго. Но это был человек иного склада. Ему чужды были и жажда популярности Гюго и то мещанское благоговение перед великими мира сего и перед существующим порядком, которым, при всей своей независимости духа, грешил Гёте. Микеланджело презирал славу, презирал свет, и если служил папам, то «только по принуждению». Да он и не скрывал, что «даже папы ему надоедали и часто сердили его своими беседами и приглашениями» и что, «когда он не был расположен идти во дворец, он не считался с их приглашениями и оставался дома».[339]

«Когда человек и по природе своей и по воспитанию так уж создан, что ненавидит этикет и презирает лицемерие, неразумно препятствовать ему жить сообразно с его желаниями. Если он у вас ничего не просит и не ищет вашего общества, зачем навязывать ему свое? Зачем унижать его, занимая всяким вздором, когда он стремится к уединению? Тот не может считаться великим, кто старается угодить глупцам, а не своему дарованию».[340]

Итак, связи Микеланджело с привилегированными кругами были либо вынужденными, либо вызывались его интересами художника. Он не позволял высшему обществу вторгаться в свое личное существование, и папы, герцоги, писатели и художники занимали лишь очень незначительное место в его жизни. Даже с теми немногими из них, к кому он был искренно расположен, у него редко завязывалась прочная дружба. Микеланджело любил своих друзей, был великодушен с ними, но его неукротимый нрав, гордость, мнительность нередко превращали людей, всех больше ему обязанных, в злейших его врагов.

В одном из своих замечательных писем он с грустью жалуется:

«Неблагодарный уж так от природы устроен, что, приди ему на помощь в беде, он станет уверять, будто ты лишь вернул ему давний долг. Посочувствуй ему, дай ему работу, он скажет, что ты сам не знал, как с ней справиться, и только потому его пригласил. Какое ему благодеяние ни сделай, он всегда докажет, что благодетель иначе и не мог поступить. А если благодеяния настолько очевидны, что отрицать их бесполезно, неблагодарный будет ждать, пока благодетель совершит ошибку, и тогда уж он найдет повод опорочить его и почтет себя свободным от всяких обязательств. Так всегда поступали со мной, меж тем как я всем художникам, которые ко мне обращались, всегда и от всей души старался делать добро. А они потом злословили обо мне, пользуясь моими странностями или безумием, которому, как они уверяют, я подвержен и которое вредит лишь мне одному; они всячески меня поносят – таков уж, видно, жребий всех добрых людей».[341]

* * *