Жизнь Микеланджело

Увы, увы, как правды малоИ в днях бегущих и в зерцале целом,Что взгляды пристальные отражает!Беда тому, кто шаг свой замедляет,Как сделал я, — а время было мало,И оказался в возрасте столь зрелом,Что ни раскаяться в порыве смелом,Ни столковаться с смертью не могу я.С самим собой враждуя,

Я слезы лью, не облегчая бремя:Зло худшее — потерянное время.Увы, увы, и даже озираясьНа прожитое, я не нахожу тамНи часа, чтоб был дан мне в обладанье!Надежды ложные, мечты, желанья, —Любя, пылая, плача, содрогаясь,Всем страстным заплатил я дань минутам,Как жертву, бросили меня всем путамВдали от правды ясной,

Средь темноты ужасной, —»И время‑то тогда казалось малым:Продлись оно — я был бы все ж усталым.Иду, увы, куда и сам не знаю,И я боюсь, что время прохожденьеЯ вижу лишь с закрытыми глазами,Иль листья и кора сменились сами.Смерть и душа по отношенью к раюМое испытывают положенье.

О, если б в заблужденьиЯ был по божьей воле!В том ада доля,Что, видя благо, отдал злому дань я.Теперь осталось мне лишь упованье[215].

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТРЕЧЕНИЕ

I

ЛЮБОВЬ

I' me la morte, in te la vita mia. Я — смерть себе, и жизнь моя — в тебе лишь[216].

Тогда в этом опустошенном сердце, отказавшемся ото всего, что его живило, подымается новая жизнь, вновь зацветает весна, любовь зажигается более светлым пламенем. Но в любви этой не было уже почти ничего эгоистического и чувственного. Это было мистическое юбожание красоты некоего Кавальери. Это была религиозная дружба с Витторией Колонна, — страстное общение двух душ в боге. Наконец это была отеческая нежность к осиротевшим племянникам, жалость к бедным и слабым, святое милосердие.

Любовь Микеланджело к Томмазо деи Кавальери легко может смутить ограниченные умы (нравственные или безнравственные). Даже в Италии конца Возрождения она рисковала вызвать досадные толкования. Аретино делал по поводу ее оскорбительные намеки[217]. Но оскорбления со стороны таких людей, как Аретино (а они всегда найдутся), не могут достигнуть до Микеланджело. «Они создают в своем сердце Микеланджело из того материала, из которого создано их собственное сердце»[218].

Не было души чище души Микеланджело. Ни одна душа не имела о любви понятия более религиозного.

«Я часто слышал, — говорит Кондиви, — как Микеланджело говорил о любви; те, которые присутствовали при этом, находили, что рассуждал он совершенно так же, как Платон. Что касается до меня, то я не знаю, как Платон рассуждал по этому поводу, но, находясь с Микеланджело в столь продолжительных и близких сношениях, я прекрасно знаю, что из уст его исходили речи в высшей степени достойные почтения и способные угасить в молодых людях беспорядочные желания, которые их волнуют».

Но в этом платоническом идеализме не было ничего литературного и холодного; он соединялся с неистовством мысли, которое делало Микеланджело добычей всего прекрасного, что встречалось ему — на пути. Он сам знал это и высказал однажды, отклоняя приглашение своего друга Джаннотти:

«Когда я вижу человека, обладающего каким‑нибудь талантом или умственным дарованием, человека, который умеет что‑нибудь делать или говорить о чем‑нибудь лучше остальных людей, я чувствую потребность влюбиться в него, и тогда я отдаюсь ему всецело, не принадлежа уже себе… Вы все так богато одарены, что я потеряю свою свободу, прими я ваше предложение; каждый из вас похитил бы у меня кусочек меня самого. Все, вплоть до танцора или музыканта на лютке, могут сделать со мною все, что им угодно, если они достигли совершенства в своем искусстве. Вместо того, чтобы отдохнуть, укрепиться, развлечься в вашем обществе, у меня душа будет растерзана и пущена по ветру, так что в течение многих дней после этого я не буду знать, в каком мире я движусь»[219].

Если его до такой степени покоряла красота мыслей, слов или звуков, насколько более должна была побеждать его красота тела!