Жизнь. Милый друг. Новеллы

Тогда я окончательно растерялся. Тысячи мыслей, тысячи соображений вихрем пронеслись в моей голове. Может быть, от меня ждали, чтобы я выбрал одну из барышень Шанталь? Может быть, это способ выведать, которой из них я отдаю предпочтение? Или незаметная, осторожная, деликатная попытка родителей подтолкнуть меня к возможному браку? Ведь мысль о браке постоянно бродит в домах, где есть взрослые барышни, и принимает всякие формы, прячется за всякими личинами, пользуется всякими уловками.

Мною овладели отчаянный страх связать себя и ужасная робость перед закоренелой, неприступной добродетелью Луизы и Полины. Предпочесть одну другой казалось мне столь же затруднительным, как сделать выбор между двумя каплями воды; кроме того, меня чрезвычайно смущали опасения, как бы не запутаться во всем этом, чтобы потом меня, против воли, деликатно и незаметно не довели до женитьбы с помощью неуловимых и безобидных махинаций вроде этой шутовской королевской власти.

Но вдруг меня осенила блестящая мысль, и я протянул символическую куколку мадемуазель Перль.

В первую минуту все удивились, но потом, вероятно оценив мою деликатность и скромность, стали бурно рукоплескать и кричать:

— Да здравствует королева! Да здравствует королева!

А она, бедная старая дева, совсем опешила. Растерянно, дрожащим голосом она лепетала:

— Нет… нет… нет… не меня! Пожалуйста… не меня… пожалуйста!

Тогда я впервые внимательно посмотрел на мадемуазель Перль и задал себе вопрос: что же она, собственно, собой представляет?

Я привык видеть ее в этом доме и не замечать, как не замечаешь привычные старые кресла, на которые садишься с детства. Но вот однажды, неизвестно почему, — то ли солнечный луч упал на сиденье, — вдруг говоришь себе: «А ведь это прелюбопытное кресло!» И обнаруживаешь, что резьба сделана художественно, а обивка замечательная. Я никогда раньше не обращал внимания на мадемуазель Перль.

Она была членом семьи Шанталь, вот и все. Но почему? В качестве кого? Это была высокого роста худощавая женщина, она всегда старалась держаться в тени, но отнюдь не была бесцветной. Шантали относились к ней дружески, она была, видимо, больше чем экономка, но меньше чем родственница. Теперь я вспомнил множество до сих пор мало интересовавших меня оттенков в отношении к ней. Г-жа Шанталь звала ее: «Перль», барышни — «мадемуазель Перль». Шанталь просто «мадемуазель», но, быть может, с оттенком большей почтительности.

Я стал рассматривать ее. Сколько же ей лет? Сорок? Да, пожалуй, лет сорок. Она вовсе не была старухой, эта старая дева, она себя старила. Я был неожиданно поражен этим открытием. Ее прическа, платья, украшения были смешны, и все же она отнюдь не казалась смешной, столько в ней было врожденного, бесхитростного изящества, стыдливо, тщательно скрываемого. Вот странное создание! Отчего я никогда не наблюдал за ней повнимательнее? Прическа ее была уродлива, с какими-то старушечьими букольками, но под этой стародевичьей прической белел высокий ясный лоб, пересеченный двумя морщинами — следами долгих печальных дум, и светились глаза, большие, голубые, кроткие, такие застенчивые, такие робкие, такие смиренные, чудесные глаза, сохранившие детскую наивность и полные девичьего изумления, юношеской чувствительности, полные скорби, глубоко пережитой, смягчившей их, но не затуманившей их блеска.

От всех ее черт веяло благородством и скромностью, — это было одно из тех лиц, которые блекнут не старея, оно не было опустошено ни усталостью от жизни, ни сильными страданиями!

Какой прелестный рот! А какие прелестные зубы! Но улыбнуться она, казалось, не осмеливается.

И вдруг я невольно сравнил ее с г-жой Шанталь! Конечно, мадемуазель Перль во сто раз лучше, тоньше, благороднее, величавее.

Я был поражен этими наблюдениями. Разлили шампанское. Я протянул мой бокал королеве и с галантным комплиментом провозгласил тост в ее честь.

Я заметил, что ей хочется закрыть лицо салфеткой; когда же она пригубила золотистую влагу, то все воскликнули:

— Королева пьет! Королева пьет!

Тогда она вспыхнула и поперхнулась. Все засмеялись, но я почувствовал, что в этой семье ее очень любят.

III

Как только обед кончился, Шанталь взял меня под руку. Наступил священный миг, когда он выкуривал сигару. Если он был один, то выходил курить на улицу. Если же бывали гости, то вместе с ними подымался в бильярдную и курил играя. В этот вечер, по случаю праздника, бильярдную даже протопили; мой старый друг, взяв особенно тонкий кий, натер его мелом и сказал:

— Тебе начинать, мой мальчик.

Он говорил мне «ты», хотя мне было уже двадцать пять лет, но он ведь знал меня еще ребенком.

Итак, я начал партию. Несколько ходов я сделал удачных; несколько промазал; но так как мысль о мадемуазель Перль не выходила у меня из головы, я вдруг спросил:

— Скажите, господин Шанталь, мадемуазель Перль ваша родственница?

Он придержал кий и удивленно взглянул на меня.

— Как, разве ты не знаешь? Ты не слыхал истории мадемуазель Перль?

— Нет.

— Твой отец никогда тебе не рассказывал?

— Да нет же.