Жизнь Николая Клюева

«Милый братик, – пишет Клюев Ширяевцу 16 июля 1913 года, – меня очень трогает твое отношение ко мне, но, право, я гораздо хуже, чем ты думаешь. Пишу я стихи, редко любя их, – они для меня чаще мука, чем радость, и духовно, и материально. Не думай, друг, что стихи дают мне возможность покупать автомобили, они почти ничего мне не дают, несмотря на шум в печати и на публичные лекции о них и т.п. Был я зимой в Питере и в Москве, таскали меня по концертам, по гостиным, но всегда забывали накормить, и ни одна живая душа не поинтересовалась, есть ли у меня на завтра кусок хлеба, а так слушали, собирались по 500 человек в разных обществах слушать меня. Теперь я, обглоданный и нищий, вновь в деревне – в бедности, тьме и одиночестве, никому не нужный и уже неинтересный. И никто из людей искусства не удостаивает меня весточкой-приветом, хоть я и получаю много писем, но всё – от людей бедных (не причастных литературе) из дальних углов России. В письмах этих неученые люди зовут меня пророком, учителем, псалмопевцем, но на самом деле я очень неказистый, оборванный бедный человек, имеющий одно сокровище – глухую, вечно болеющую мать, которая, чуть поздоровше, всхлипывающим старушьим голосом поет мне свои песни: она за прялицей, а я сижу и реву на всю избу, быть может, в то время, когда в Питере в атласных салонах бриллиантовые дамы ахают над моими книжками.

Братик мой милый, тяжко мне с книжками и с дамами, и с писателями, лучше бы не видеть и не знать их – будь они прокляты и распрокляты!»

Литературность, обусловленность, «заданность» этого письма очевидны и подтверждаются содержанием дальнейших писем. Точно в таких же выражениях описывал Клюев свою деревенскую жизнь и свои петербургско-московские «мытарства» другим людям – например, Блоку в конце ноября 1913 года. Та же тональность – и в его первых письмах к Есенину (1915).

Тем не менее, желая поддержать талантливого собрата, прозябающего в далеком Туркестане, Клюев с готовностью содействует его публикациям. В автобиографии, датированной 7 ноября 1913 года, Ширяевец упоминает, что, решив в 1912 году «пробираться» в столичные журналы, он встретил одобрительное отношение Клюева, который «сначала разнес меня в «пух и прах», а потом похвалил...» Клюев оказался надежным соединительным звеном между Ширяевцем и В. С. Миролюбовым. «Пришли мне новые свои песни, я постараюсь их поместить в журнал Миролюбова, – пишет он Ширяевцу 22 декабря 1913 года, – это один из больших русских редакторов, недавно вернулся из-за границы, и будет издавать журнал. Раньше он издавал известный «Журнал для Всех». Я обожаю этого человека». Ширяевец, ранее сам обратившийся к Миролюбову (письмо от 10 декабря 1913 года), сообщает ему 10 января 1914 года, что состоит с Клюевым в дружеской переписке, но лично с ним не знаком. «...Я столько хорошего слышал о Вас от Н. А. Клюева, что люблю Вас и заочно!» – пишет ему Ширяевец 18 марта 1914 года. В том же письме говорится: «...до Клюева мне ой-ой как далеко! Из современных народных поэтов это самый выдающийся, самый самобытный. Я стараюсь поступать по его указаниям, но все равно таким сильным, как он, мне никогда не быть – таково мое искреннее мнение о себе». Наконец, 19 сентября 1914 года Ширяевец пишет Миролюбову: «Спасибо Клюеву за хорошее мнение обо мне. Мы с ним переписываемся, и его советы – настоящий клад для меня».

Клюев тепло относился к Ширяевцу и пытался обратить его в свою веру. Он щедро делился с ним своими заветными мыслями о «братстве», о современной поэзии, о Городе и «городской» культуре, а, кроме того, систематически подвергал разбору его стихотворения. В письме к поэту П.С. Поршакову, своему другу тех лет, Ширяевец, ссылаясь на Клюева, упоминает о «патоке», которой тот советовал ему избегать в стихах о войне. «На меня душ Николая-Затворника <то есть Клюева. – К.А.> всегда действует», – пишет он Поршакову 8 декабря 1914 года.

Влияние Клюева на Ширяевца было в 1913-1915 годах очень сильным. Его уроки Ширяевец усвоил глубоко и надолго. Об этом красноречиво свидетельствует стихотворение Ширяевца 1914 года, посвященное Клюеву:

Говорил ты мне, что мало у меня удалых строк:

Удаль в Городе пропала – замотался паренек...

А как девица-царевна светом ласковых очей

Душу вывела из плена – стали песни позвончей;

А как только домекнулся: кинуть Город мне пора, –

Всколыхнулся, обернулся в удалого гусляра!