Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Ася заставила себя улыбнуться и помахала им рукой.

А они что-то кричали — разве разберешь с третьего этажа, да еще когда в окно врывается грохот улицы!

Молчал один Лева. Он стоял чуть в стороне, засунув руки в карманы куртки. Нескладный, худой, с длинной тонкой шеей, ушастый и с необыкновенно яркими синими глазами на горбоносом подвижном лице. Потом он резко повернулся и пошел к воротам ссутулясь, засунув руки глубоко в карманы. Ему кричали вслед: «Левка, Левка, куда ты?»

Он не оглянулся.

Ребята еще немного покричали и ушли.

Ася почувствовала, что у нее пересохло в горле. Залпом выпила стакан воды, села на кровать и только тут заметила, что все в палате смотрят на нее.

— Видать, любят вас ученики-то, — сказала тетя И юр а.

Зойка всплеснула руками.

— И как учителя терпят! У меня золовка учительница Так верите, плачет от своих ученичков. Доведись до меня, я бы им головы поотрывала. Их ни лаской, ни строгостью не прошибешь. То ли дело мои коровушки. Что смеетесь?! Животное, оно ласку понимает.

— Зойка правду сказала, — Пелагея Тихоновна приподнялась, лежа она говорить не могла, задыхалась. — Животное благороднее человека… Собаку приблудную покормишь… Она ни за что тебя не укусит…. Человека сколько ни корми… придет время спасать свою шкуру… он так тебя укусит — до самой смерти не забудешь!

Никто не проронил ни слова. Пелагея Тихоновна с вызовом спросила:

— Разве я неправду говорю?

— Правду, — вздохнула Рита.

— В самую точку, — подтвердила Зойка. — Ей-богу, какую животину ни возьми — она добрее человека.

— И курица? — спросила Ася.

Все засмеялись.

— Загибаешь ты, Зоенька, — проговорила Екатерина Тарасовна. — Когда с тобой беда случилась, кто тебе на выручку пришел? Твоя Красавка или Буренка? Нет же. Вылечил-то тебя человек. Кусаются подонки, а добро творят люди.

У Пелагеи Тихоновны в глазах появился лихорадочный блеск.

— Уж кто-кто, а вы, наверное, на всяких гадов нагляделись. Сколько их через суд-то прошло.

— Нагляделась, вот поэтому-то и могу утверждать, что хороших людей все же больше, чем подлецов.

— А страшно, Екатерина Тарасовна, быть судьей? — спросила Зойка.

— Страшно, Зоенька, на войне. Трудно, — сказала Екатерина Тарасовна.

— Ася Владимировна, правда, что вы в детском доме воспитывались? — Шурочка даже приоткрыла свой круглый рот.

— Правда.

— А потом?

— Как тебе не совестно, — одернула Шурочку Зойка. — Ко всем со своей анкетой привязываешься.

— Я же ничего плохого не говорю, — Шурочка часто заморгала подкрашенными ресницами, — я же не хотела, никого не обидела.

— Не волнуйтесь, Шурочка, — успокоила ее Ася, — потом меня нашла мамина тетка…

Ася вспомнила худое, желтое лицо в седых букольках и печальные, видимо, когда-то красивые глаза. Вспомнила альбомы с выцветшими от времени фотографиями, длинные ажурные перчатки без пальцев, бронзовый старинный подсвечник, какие-то нелепые на Асин взгляд вещи, и сама тетка казалась какой-то нелепой. То она принималась вязать никому не нужные корзиночки, уверяя, что, продав их, они смогут избавиться от «финансовых затруднений». Корзиночек, конечно, никто не покупал. То вдруг тетка начинала переводить Пушкина на эсперанто. «Это будет настоящая сенсация», — убеждала она Асю. Однажды, в день рождения, тетка подарила ей китайскую вазу, истратив на покупку всю свою пенсию, а у Аси не было ботинок. И все-таки Ася ее любила.

От воспоминаний Асю отвлекла Екатерина Тарасовна.

— Идите ко мне в гости, — позвала она.

Все ушли. Пелагея Тихоновна дремала. Ася, захватив вязанье, устроилась на кровати Екатерины Тарасовны.

— Ася, я все стараюсь понять, какого цвета у вас глаза.

— Зеленые.

— Вы иногда похожи на итальянского мальчика.

— Вот уж не знала. Вероятно, из-за носа. Юрка говорит, что мой нос попал ко мне случайно.

— Вас, я вижу, разволновал приход ребят.

Глядя в глаза Екатерины Тарасовны, она спросила:

— Как, по-вашему, они пришли… Ну, из… жалости?

— Ася, я ведь сегодня уже говорила: страдать могут животные, а сострадать только люди.

— Я не хочу сострадания.

— Простите, девочка, но вы глупости говорите. Считайте, что вы тогда зря на своих уроках проповедовали гуманизм.

— Это другое.

— То самое. Вы недовольны, что они приходили?

— Что вы! Но я не хочу, понимаете, чтобы меня жалели. Я… я боюсь… Ведь, может быть, я никогда больше не вернусь в школу.

— Вы знаете восточную пословицу: деньги потерял — ничего не потерял, здоровье потерял — половину потерял, веру потерял — все потерял.

— А вы знаете, ну, тех, что возвращались в школу?

— Знаю, спросите у Анны Георгиевны. Вам трудно было с этим классом?

— Да. Трудно и интересно. Когда я училась, мы были другие. Ну, почему?