Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

А помог ей расстаться с канцелярией Петренко. Его письмо. «Пропиши, Ниночко, как живешь?» Нет, он ни в чем ее не упрекал, только интересовался, не уехала ли она в свою деревню. (Значит, верил он в нее!) Обещал помочь, если самой ей не удалось, устроиться на работу. Даже письмо к какому-то другу своему прислал. Вот тогда-то она и решила оставить это письмо про запас, а попробовать самой.

…В окрнаробразе потребовали справку с работы. Стриженая, с желтым, болезненным лицом женщина цедила слова, не вынимая папиросы изо рта.

— Это о тебе мне говорил товарищ Степанчиков, что ты не проявила политического чутья?

«Успел нажаловаться».

— Он врет!

— Так кому же мне верить? Человеку, которого давно знаю, или тебе? — равнодушно произнесла женщина.

Почему Нина пошла в редакцию? Потому, что Виктор когда-то сказал: надо бороться. Пошла, да и все. И умно сделала. Кажется, первый раз в жизни умно. Главное, сама додумалась.

Строгий молодой человек, повстречавшийся ей в коридоре редакции, спросил:

— Вам кого, товарищ? — и, не дослушав ее путаного объяснения, сказал: — Тогда в эту дверь, — и ткнул пальцем в обитую клеенкой дверь.

— Входите!

«Это, наверное, и есть самый главный редактор», — подумала Нина. Самый главный оказался худеньким, похожим на мальчишку очкариком. И одет несолидно: в черной сатиновой косоворотке, верхние пуговицы расстегнуты.

— Входи, входи, не робей, — подбодрил он Нину неожиданно густым и приятным баском. — Садись и выкладывай, что у тебя.

До сих пор совестно вспомнить, о чем только она ни «выкладывала». И все ужасно непоследовательно. О ликбезе. О заметке «Стыдитесь, Козлоногов». (Назвала число и месяц, когда заметка была напечатана. Пусть проверит). О походе с Петренко в детский дом, как все для него записала. Зачем-то приплела про свой рассказ. «Он же мог подумать, что я хвастаюсь».

— В деревню ты поедешь, — сказал главный редактор, — я, с кем надо, договорюсь. Но ты будешь нашим селькором. — Тут он принялся дубасить кулаком в дощатую перегородку.

Раздался ответный стук.

— Петя, зайди на минутку! — крикнул редактор, сняв очки и, щурясь, он пытливо глянул на Нину. — Ну, а в глушь поедешь? Ну и прекрасно!

Петя, тот самый строгий молодой человек, что направил ее к редактору, вошел, держа в руках гранки. Он с любопытством взглянул на Нину, но, встретившись с ней глазами, тотчас напустил на себя важность.

— Петя, — пробасил редактор, — введи в курс товарища, ознакомь подробнее с обязанностями селькора, и пусть ей заготовят удостоверение. Потом зайдешь ко мне… Как тебя зовут?.. Ну вот, Камышина, а я пока созвонюсь относительно работы. Нам грамотные селькоры в деревне до зарезу нужны.

«Какой замечательный, абсолютно не бюрократ», — подумала Нина и сказала:

— Большое спасибо.

Нина сидела за письменным столом против Пети и под его диктовку записывала задание. Радость омрачала мысль, что она скрыла про злосчастный разговор в окрнаробразе. «Только с хорошей стороны себя выставляла. Нечестно!»

Позднее, в кабинете редактора, она бестолково пыталась объяснять, что ее «в общем-то вытурили с работы в Лаврушине» и «не доверяют в окрнаробразе».

…И все-таки она едет в деревню с диковатым названием Варнаки. Говорят, что осенью и весной связь с внешним миром обрывается — ни писем, ни газет. Лето там короткое и дождливое, а первый снег выпадает в сентябре.

Бабушка очень расстроилась, что Нина собралась в такую глухомань. Об истории в окрнаробразе бабушке, наверное, рассказала мама. С присущей ей деликатностью, бабушка ничего не стала выспрашивать.

— Не понимаю, — сердито проговорила она, — как ты будешь их обучать грамоте. В тех местах живут остяки. Многие не знают русского языка.

— Буду учить. Молодежь знает. Открою ликбез. Снова буду добиваться, чтобы открыли школу. Газета поможет. Мне обещали, — сказала Нина бабушке, а про себя подумала, если не поможет, так она напишет другу Петренко.

Перед отъездом она просмотрела газеты, пытаясь хоть что-то узнать о тех далеких глухоманных местах, куда, как сказала бабушка, — «Макар и телят не гонял». Неутешительные вести: «Самогонщик стрелял в члена сельсовета»; «Изба-читальня второй год на замке»; «Кулак восстанавливает батрака против середняка»; «Кулаки морят скот голодом, чтобы получить страховку». Да, что ни говори — эти газетные заголовки могут хоть кого испугать. И ей страшно…

Но ЕМУ еще страшнее было.

Хорошо, что пошла проститься с Марусей. Вместе отправились на кладбище.

Нина положила к изножью пирамидки с красной звездой букет астр, своих любимых цветов; поправила скособочившийся, жестко громыхнувший металлический венок: «От комсомольцев и рабочих депо», как гласила надпись на траурной ленте. С куста шиповника вспорхнула какая-то пичужка и, перечеркнув зеленую живую изгородь вокруг могилки, скрылась за деревьями.

Старая, тучная женщина с лейкой в руках остановилась у могилы Виктора, и медленно громким шепотом, запинаясь, как это свойственно малограмотным людям, принялась читать надпись на пирамидке.

— О господи! — вздохнула она. — Изверги проклятущие! И не пожил!