Жизнь, по слухам, одна!

Глеб разложил на широченной кровати бумаги и еще раз внимательно все просмотрел. Закрыв глаза, как студент перед экзаменом, повторил наизусть все даты и сроки, а заодно и номера телефонов. Вроде все запомнилось правильно, и подсмотреть пришлось только один раз.

Водителя Сашку он отпустил и в ресторан пришел пешком, хотя было неблизко.

Неблизко, вечерело, ветер дул – должно быть, тот самый, северо-западный! – вздувал шарф, пробирался под пальто. Почему-то именно в Питере никогда нельзя понять, что именно у ветра на уме, что он задумал – заморозить или, наоборот, раззадорить.

В Питере и еще, пожалуй, в Амстердаме.

По Невскому Глеб дошел до Конюшенной улицы, и сразу с набережной канала открылись затейливые лубочные, в васнецовском духе, купола Спаса на Крови. Глеб не слишком любил это место, оно казалось ему совсем не «питерским», лишенным особого смысла, а он, как все приезжие, очень ревностно различал «питерское» и «не питерское», соответствующее и не соответствующее!.. Поэтому к Спасу он не пошел, а мимо костела Святой Катерины вышел на Итальянскую улицу и к Михайловскому манежу, откуда до церкви Симеона и Анны было рукой подать.

Инженерный замок был неподалеку, и Глебу хотелось на него взглянуть. Опаздывать нельзя – зря он, что ли, с утра таможенному дурашке лекцию читал о том, что нужно быть вежливым мальчиком и приходить на встречи вовремя!..

Тем не менее Глеб подумал-подумал и свернул к замку – в конце концов, пять минут дела не решают!..

Анатолий Васильевич Мухин, покойный белоярский губернатор, не был тонкой натурой, и воспитанием детей занималась в основном Любовь Ивановна. Мухину, по правде говоря, интереснее всего были вечерняя зорька на озере, костерок, ушица, ну, банька, может быть, да подавальщицу Милу за мягкое место ущипнуть – и только.

Любовь Ивановна считала, что детей нужно «образовывать», и Мухин покорялся.

В Москве носились не только в «Детский мир», но и на Волхонку, и в Третьяковскую галерею, и даже в Музей искусства народов Востока – уж что там привлекало Любовь Ивановну, неизвестно, ибо была она простой русской женщиной и из восточных редкостей понимала только индийские медные вазы и платьишки из «марлевки».

В Питере возможностей развернуться – в смысле образования детей – было гораздо больше.

Настолько больше, что однажды в Военно-Морском музее Катя, ей было тогда лет двенадцать, стала на лестнице на четвереньки и поползла. Сил идти дальше у нее не было. Глеб тогда только-только пришел на работу, перепугался, девчонку подхватил на руки, но Любовь Ивановна строгим голосом велела поставить ее обратно, а Кате еще и всыпала:

– Это что за барские нежности?! Не можешь идти – сиди дома, в Белоярске, с бабушкой! Ухаживай за ней, полы мой, чай подноси! Мы с отцом изо всех сил стараемся, чтобы у наших детей все было – и образование, и воспитание! А она ишь какая нежная, идти не может!..

Сам Мухин на заднем плане долго и недовольно гудел что-то малоразборчивое – «что-то ты, мать, уж очень… нельзя так… меня не жалеешь, хоть бы детей пожалела… таскалась бы сама в свою скунс-камеру да военный музей… очень он девчонке нужен, музей этот!»

Любовь Ивановна поправляла, что камера не «скунс», а «кунст»! Кунсткамера! А отец все продолжал гудеть, что плевать ему, какая там камера, а это не жизнь, а вивисекция какая-то, и дети давно есть хотят!..

В парке Инженерного замка Катя с Глебом оказались на следующий день почему-то вдвоем. Мухин с супругой куда-то отвлеклись, а Митька благополучно смылся к приятелям. Любовь Ивановна его «прикрыла» – отцу сказала, что сын поехал в какую-то спецшколу для одаренных детей на улицу Савушкина, якобы там у него дела!.. Катя сидела на лавочке, ковыряла носком туфли песок, а потом нашла прутик и стала гонять муравья.

Глеб – от скуки – сказал, что гонять муравья нехорошо. Муравей делом занят, труженик, работник, и давай лучше посмотрим, что будет, если на его пути положить хлебную крошку. Этой самой хлебной крошкой Катя заинтересовалась.

От рогалика они отломили два куска, побольше и поменьше. Тот, который поменьше, старательно раскрошили, а побольше Катя отправила в рот. Муравей за время их приготовлений почти смылся, но они его вернули, насыпали на его пути крошек и, сидя голова к голове, стали подгонять прутиком так, чтобы он уж точно не промахнулся.